Нежелательные элементы

Они ждали.

Снова что-то двигалось — теперь уж ошибки быть не могло, — медленно, осторожно двигалось в тени, отбрасываемой выступом скалы.

И хотя они ждали, хотя готовились к этому, оба тихонько охнули, когда шакал с черной полосой на спине вышел на лунный свет и стал у своей норы боком к ним, чуть подняв голову и навострив уши.

Деон услышал характерный звук спускаемой Флипом тетивы и в следующее мгновенье пустил стрелу сам. Шакал взвизгнул, как собака, которую пнули ногой, потом зарычал и исчез. Был — и нет, исчез, словно ночной дух, точно и не появлялся.

Деон вскочил на ноги, бросился за ним.

— Я попал в него! — ликуя кричал он. — Попал!

Он метался среди ночных теней в поисках убитого зверя.

Флип не спеша шел за ним.

— Я попал в него! — твердил Деон, приплясывая от возбуждения.

— Да, — тихо проговорил Флип. И добавил еще тише: — По-моему, я тоже в него попал.

— Я-то уверен, что попал, — задиристо объявил Деон. — Я слышал, как он взвыл вот так: «У-у-у!» — когда моя стрела угодила в него. А что, он может далеко убежать?

Флип пожал плечами.

— Может. Этот яд не сразу действует. Но к утру он его доконает.

— Как, только к утру?! — Деон сразу поскучнел.

— Да. Давай-ка лучше поищем наши стрелы.

Одну они нашли тут же. Наконечник был цел, а это значило, что она прошла мимо цели.

— Но я-то уверен, что попал в него, — упрямо твердил Деон.

Стрелы у них были одинаковые, да к тому же они обменивались ими. И определить, чья это стрела, было просто невозможно.

После недолгих поисков нашлась и вторая — без наконечника, только древко из тростника.

— Одна, значит, все-таки попала, — сказал Флип воодушевляясь. — Теперь старый шакал уже ноги протянул, это точно.

— Я уверен, что это моя, — сказал Деон.

Флип посмотрел на луну. Она висела высоко в светлом небе.

— Пора домой, — сказал он.

Отец Деона перехватил их на полпути. Он мчался на автомобиле по вельду, включив фары и подфарники, а вокруг было полно людей с фонарями — пеших и верхом. Им обоим тут же и всыпали — прямо посреди вельда, — выпороли тщательно, по всем правилам широким кожаным ремнем, прежде чем они успели рот раскрыть и рассказать про шакала. Деона отправили спать без ужина, хотя потом, много позже, когда он, наплакавшись, заснул, мама пришла к нему в комнату — он спал в боковой, примыкавшей к задней веранде, вместе с Ботом, когда тот приезжал на конец недели и на каникулы. Мама принесла вяленого мяса и горсть домашнего печенья, и, пока ел, он рассказывал ей про шакала. Он рассказал ей все как было, от начала и до конца, а она время от времени лишь повторяла: «Да, да», сама же не слушала. Она сидела с отрешенным видом в ногах его кровати, бледная, очень худенькая, и вовсе не слушала его рассказ и смотрела не на него, а куда-то дальше, туда, где человек один, где тишина.

Он и отцу все рассказал на другой день, когда тот поостыл. Сначала отец и слушать не хотел, а потом стал его вышучивать. Но, поняв, что Деон и не думает валять дурака, а говорит серьезно, он тотчас послал работника на Длинный холм проверить, есть ли там след шакала. Человек вернулся к вечеру и принес мертвого шакала. Он шел по следу целый день и нашел зверя в норе муравьеда — шакал забрался туда зализывать рану, да так там и издох. Работнику пришлось раскапывать нору, и, когда он вытащил мертвого зверя, наконечник все еще торчал в шкуре, как раз под лопаткой.

Иоган ван дер Риет отпустил, конечно, несколько шуточек насчет Нимрода [6] и «сильного ловца шакалов перед господом», но Деон-то видел, что в душе отец им гордится. В то же воскресенье он слышал, как отец рассказывал об этом фермерам у церкви.

Отец с величайшей торжественностью вручил ему положенный шиллинг, и Деон отдал половину Флипу. Конечно, он чувствовал себя немножко виноватым — ведь вся слава досталась ему. Он-то понимал, что, не будь Флипа, он бы не остался ночью на Длинном холме. И еще, конечно, хотя он и твердил себе, что это его стрела попала в шакала, определенной уверенности у него не было. Флип и стрелял лучше, и пустил стрелу первым, когда шакал только вышел и стоял не шевелясь. Но вообще, кто мог сказать, чья это стрела? Их одну от другой не отличить, и потом ему казалось, что он видел, как его стрела попала в зверя — именно тогда он и взвыл.

6

Один из потомков Хама, прославившийся как «сильный зверолов перед господом» (библ.).

И все же он чувствовал не только вину, но и гордость, когда отец, подтрунивая, называл его «сильным ловцом шакалов перед господом». У него навсегда останется в памяти, как отец не без гордости подшучивал над ним и как он ночью рассказывал матери про шакала, а она сидела в изножье кровати и все говорила «да, да», а сама и не слушала.

На следующий год в январе он пошел в школу, и еще четверть даже не кончилась, когда у матери случился нервный приступ, приехали ее брат с женой и неожиданно увезли ее отдохнуть в Трансвааль. Через два месяца она написала пастору письмо, длинное и путаное; в нем она объявляла о своем намерении никогда не возвращаться к мужу, загадочно намекала на что-то, непонятно в чем его обвиняла, словом, и пастор да и вообще все в округе решили, что она немножко свихнулась. Старейшины в церкви, куда ходил отец, покачивали головой, и сам пастор явился к ним в дом прочесть отцу письмо, спросил, не может ли чем-то помочь — не стоит ли ему, пастору, попытаться уговорить женщину вернуться домой. Но отец мрачно отвечал только: «Она сделала выбор, и ноги ее здесь больше не будет».

После этого все симпатии были на стороне отца, потому что людям нравится непреклонность в мужчине, а он своих слов на ветер бросать не привык. Пастор взывал к милосердию и прощению, да только все понимали: это он просто по долгу. Потому что в душе-то и он восхищался отцом и не стеснялся повторять, что вот Иоган ван дер Риет — человек, который умеет держать слово.

Все знали, что его отец — человек строгий, даже порой суровый. Но он умел быть и добрым. Он помогал соседям, оказавшимся в беде, причем всегда бескорыстно, ничего не ожидая взамен. И жена не могла этого не знать; они прожили вместе двадцать лет, и она, конечно же, поняла, в чем его сила: ведь если бы не его страстная воля добиваться намеченного, оставаться всегда хозяином положения, если бы не его умение выжить, погибли бы они в трудные времена, подобно многим. Она это знала все двадцать лет, что жила с ним, и вдруг бросила его, с двумя детьми на руках, когда младший едва пошел в школу. Что-то можно понять, что-то отнести за счет нервов и пошатнувшегося душевного здоровья. Но как простить женщину, бросающую мужа с двумя малыми детьми? Бросив детей, она сама лишила себя людского сочувствия.

Почему, не переставал размышлять Деон, почему она это сделала?

Он повернулся и сел так, чтобы видеть отца, чинно восседавшего в своей черной паре среди университетских модниц и модников в светлых платьях и костюмах, точно одинокий орел, очутившийся в одной клетке с пестрыми болтливыми попугаями.

Он вгляделся в его строгое, непроницаемое лицо. Нет, он не нашел ответа, и, уж во всяком случае, никто другой не найдет.

Почему она оставила их?

Что он чувствовал тогда, в свои семь лет? Не припомнит. Было какое-то неясное чувство потери, пустоты, но он в то время как раз вступил в новый для него мир школы, этот мир завладел им и скоро заставил забыть все, даже боль.

Почему она ушла? Может, Бот знает больше? Ему ведь тогда было тринадцать, что-то он мог слышать, что-то помнить, тогда как для него, семилетнего, это было непостижимо. Хотя вряд ли. Ведь Бот тоже не жил дома.

Они никогда, собственно, не говорили на эту тему, вероятно, из чувства уважения к отцу, не желая касаться его личной жизни. Забавно как-то все у нас, подумал Деон. Он мой брат, а я его совсем не знаю. С Филиппом мы вместе росли, вот его я знаю. А с Ботом что у нас общего? Ничего. Вижу его на ферме, когда приезжаю на каникулы, ну, ездим с ним осматривать овечьи загоны, ограду, пастбища, ходим вместе на охоту, а как-то даже на танцах были в Бофорт-Уэсте. Бот, я и Лизелла, на которой он собирается жениться; она будет ему хорошей женой (их мать тоже была хорошей женой или казалась такою и вдруг в один прекрасный день бросила их. Почему? Ну почему? Почему?), хотя эта учительница действует мне на нервы своим кривляньем, я бы больше получаса ни за что не выдержал. Да ведь и с ним я тоже долго не могу говорить. А если быть до конца честным, подумал он, то я вообще не могу с ним говорить. Нам просто нечего сказать друг другу.

Потому что он на шесть лет старше? Ну, может, и поэтому.

Он отогнал от себя эти мысли и попытался сосредоточиться на том, что говорил английский академик, а тот перешел теперь к специфическим проблемам африканской культуры, все так же продолжая откидывать волосы, падавшие ему на глаза.

Деон посмотрел на часы. Осталось самое большее еще пять минут.

Мы доктора! Можете себе представить такое? Черт нас побери, доктора!

Он недоверчиво потряс головой. Шесть лет, шесть долгих лет, и вот теперь, хочешь верь, хочешь — нет, все кончено. Хотя если вспомнить, то в последние недели нет-нет да и появлялись минуты, когда он начинал сомневаться, что все это когда-нибудь кончится.