Нежная добыча

— Скажи мне, — окликнул профессор, когда человек уже отвернулся. — Можно ли еще достать такие шкатулочки, которые делают из вымени верблюдиц?

Человек ответил неприязненно:

— Такие иногда привозят региба. Мы их тут не берем. — Затем нахально спросил по-арабски: — А тебе зачем?

— Нравятся, — парировал профессор. И добавил, поскольку пришел в легкий восторг: — Так нравятся, что я хочу собрать коллекцию и буду платить тебе десять франков за каждый, что ты сможешь мне достать.

— Хамсташ, —сказал кауаджи, разжав три раза кулак.

— Ни за что. Десять.

— Нельзя. Но ты жди, пойдешь со мной позже. Дашь мне, что хочешь. И получишь свои шкатулки из вымени верблюдицы, если будут.

Он ушел в переднюю комнату, а профессор остался допивать чай и слушать собачий лай и вой: чем выше луна — тем громче. В переднюю комнату зашли несколько человек и просидели за разговорами около часа. Когда они ушли, кауаджипогасил огонь и надел бурнус, стоя в дверях.

— Пойдем, — сказал он.

По улицам почти никто не ходил. Лавки стояли закрытые, светила только луна. Случайный прохожий коротко буркнул, поздоровавшись с кауаджи.

— Тебя все знают, — сказал профессор, чтобы нарушить молчание между ними.

— Да.

— Хорошо бы и меня все знали, — заметил профессор, не успев осознать, как по-детски это прозвучало.

— Тебя никтоне знает, — хмуро отрезал его спутник.

Они пришли на другой конец города, мысом нависавший над пустыней, и в большой пролом стены профессор увидел белую бесконечность, ближе к ним прерванную черными пятнами оазиса. Они пошли в эту брешь и по тропе, вьющейся между камней, спустились к пальмовой рощице. Профессор подумал: «Он может перерезать мне горло. Но его кафе… Его сразу найдут».

— Далеко еще? — будто невзначай поинтересовался он.

— Ты устал? — в лоб спросил кауаджи.

— Меня ждут в «Отеле Сахарьен», — солгал профессор.

— Ты не можешь быть и там, и здесь, — заметил кауаджи.

Профессор рассмеялся. Но не прозвучал ли его смех нарочито, подумал он.

— Ты давно хозяйничаешь в кафе Рамани?

— Я работаю там на друга.

Ответ этот огорчил профессора сильнее, чем он предполагал.

— A-а… Завтра будешь работать?

— Этого нельзя сказать.

Профессор споткнулся о камень и упал, оцарапав руку. Кауаджиобронил:

— Осторожнее.

В воздухе вдруг повис сладкий черный запах гнилого мяса.

— Фу… — Профессора чуть не стошнило. — Что это?

Кауаджиприкрыл лицо бурнусом и не ответил. Скоро вонь осталась позади. Они вышли на ровное место. Тропа впереди тянулась меж высоких глиняных стен. Не было ни ветерка, и пальмы стояли неподвижно, однако за стенами журчала вода. К тому же, пока они шли между стен, их преследовал запах человеческих испражнений.

Профессор дождался, пока не показалось логичным с легким раздражением задать вопрос:

— Но куда же мы идем?

— Скоро, — ответил провожатый и наклонился подобрать в канаве несколько камней. — Набери камней, — посоветовал он. — Здесь плохие собаки.

— Где? — спросил профессор, но тоже остановился и выбрал три больших камня с острыми краями.

Они очень тихо пошли дальше. Стены закончились, впереди лежала сияющая пустыня. Невдалеке стоял разрушенный марабут, его крохотный купол едва держался, а внешняя стена развалилась. К ним на трех лапах исступленно кинулась собака. Лишь когда она приблизилась, профессор услышал непрерывное сдавленное рычание. Кауаджишвырнул в нее большим камнем и попал прямо в морду. Странно щелкнув челюстями, собака боком отбежала в сторону, слепо спотыкаясь о камни и шатаясь, будто увечное насекомое.

Они сошли с дороги и двинулись по земле, усеянной острыми камнями, — мимо развалин, через рощу, пока не дошли туда, где земля прямо перед ними обрывалась.

— Похоже на… каменоломни, — сказал профессор. «Каменоломни» он произнес по-французски, потому что вдруг забыл арабское слово. Кауаджине ответил. Остановился и повернул голову, будто прислушиваясь. Действительно — откуда-то снизу, издалека, неслись едва слышные звуки дудочки. Кауаджинесколько раз медленно кивнул. Потом сказал:

— Тропа начинается здесь. Ты хорошо разберешь дорогу. Камень белый, луна сильная. Увидишь хорошо. Я иду назад, хочу спать. Поздно. Можешь мне дать, что хочешь.

Стоя здесь, у края пропасти, с каждым мгновением казавшейся все глубже, прямо перед кауаджи, чье темное лицо обрамлял сиявший под лунным светом бурнус, профессор задавал себе вопрос: что же он чувствует? Негодование, любопытство, страх — возможно, однако главное — облегчение и надежду, что его не обманут, и кауаджидействительно оставит его здесь, уйдет без него.

Он отступил немного от края и порылся в карманах — ему не хотелось показывать бумажник. К счастью, завалялась одинокая бумажка в пятьдесят франков, и он протянул ее человеку. Профессор знал, что кауаджиостался доволен, и не обратил внимания, когда услышал:

— Это не хватит. Мне далеко домой, там собаки…

— Спасибо, и доброй ночи, — сказал профессор, уселся, поджав ноги, и закурил. Он был почти счастлив.

— Дай мне только одну сигарету, — попросил человек.

— Конечно, — отрывисто сказал профессор, протягивая пачку.

Кауаджиопустился на корточки совсем близко. На его лицо было неприятно смотреть. «Что такое?» — подумал профессор, снова придя в ужас, и передал спутнику зажженную сигарету.

Глаза человека были полуприкрыты. Такой откровенной сосредоточенной хитрости профессор еще никогда не видел. Когда у него догорела вторая сигарета, он осмелился спросить остававшегося на корточках араба:

— О чем ты думаешь?