Нежная душа урода

— Поподробней — это мы потом. Подробные разговоры у нас с вами еще впереди. Сейчас я хотел бы знать вот что. Скажите, какое отношение имели все убитые вами люди к вам лично и к вашей любимой женщине — той, что похоронена на Втором городском кладбище?

— Не ваше дело! Берите ручку и пишите: никакого отношения убитые мною люди не имели ни ко мне, ни к той, что похоронена на городском кладбище номер два! А убил я их всех оттого, что мне не нравились их рожи! Вас устраивает такое объяснение?

— И рожа священника вам также не нравилась?

— И его тоже!

— Но тогда как же быть с рожей ночного любовника в городском парке? Ведь вы, простите, могли его видеть только со стороны либо сверху, не так ли?

— Я устал и хочу в камеру! Отведите меня в камеру! Завтра! Допросите меня завтра! Я ничего не стану отрицать!»

Пока мы совещались в Батином кабинете, кончился день и наступил вечер. Когда я и ребята вышли на улицу с намерением разойтись до утра по домам, к нам со всех кустов и щелей начали сбегаться репортеры и просто зеваки.

— Скажите, — наперебой заголосила вся эта публика, — вы в самом деле поймали карлика-маньяка? А он уже сознался или упорствует? А какие методы вы намерены к нему применить, если он не захочет сознаваться? А каковы условия его содержания в камере? А кто его адвокат? А каковы мотивы его преступлений? А когда будет суд?

Только с помощью экипажа пожарной машины нам удалось отбиться от корреспондентов и зевак и окольными путями, шарахаясь от каждого звука, пробираться к родимым жилищам. Разумеется, домой я вернулся уже за полночь.

Моя Мулатка еще не спала; и, похоже, даже не ложилась. Она молча отперла дверь, молча накрыла на стол и так же молча уселась на диван. Какой уж тут ужин?

— Понимаешь, малыш, — сказал я, садясь рядом с ней, — это — моя работа.

— Я понимаю… — бесстрастно отозвалась моя Мулатка.

— Мне кажется, что не понимаешь, — сказал я. — Хотя почему ты этого не понимаешь, для меня неясно. Там, на юге, мы с тобой о многом говорили… И о моей работе тоже. Помнится, ты смеялась и говорила, что все это для тебя необычно и романтично… помнишь? Что же происходит сейчас, малыш?

— Я не представляла, что все это будет так…

— Так — это как?

— Ну, так… Дни и ночи сплошных ожиданий, четыре стены, одиночество… Скажи, так будет всегда?

— Отчего же всегда, малыш? Бывают у меня и выходные, и праздники. Вот закончу с этим карликом…

— Мне почему-то кажется, что этот карлик для тебя дороже, чем я…

— Ты говоришь глупости, малыш. Карлик — это часть моей работы, и не более того.

— Работа — это когда с восьми до четырех и с перерывом на обед.

— Это смотря какая работа. Я — работаю с людьми. Карлик — это человек.

— Маньяк, убийца, чудовище…

— Вот как? И кто же тебе это сказал?

— Все говорят.

— Мало ли кто что говорит… Может — чудовище. А может, и нет. Человек, малыш, это все-таки не схема. Человек — это гораздо сложнее.

— Хм…

— Ох, малыш, не о том мы с тобой говорим!

— Знаешь, я хочу спать…

Когда человек заявляет, что он хочет спать, это в большинстве случаев означает: «Не желаю с тобой разговаривать!» Психология, мать ее!

— Ну что ж…

Моя Мулатка встала и, даже не взглянув на меня, отправилась в спальню. Женщина, которая собирается провести ночь в одной постели с мужчиной, отправляется в спальню совсем не так. Опять же — психология. Проводив Мулатку взглядом, я пошел на кухню, достал из холодильника томящуюся там вот уже больше месяца бутылку коньяка, откупорил, налил, погасил свет, уселся за кухонный стол и, дабы не думать о Мулатке, стал думать о карлике. Весь мой милицейский и жизненный опыт подсказывал, что никаких особенных сюрпризов от карлика ждать не следует: завтра он все расскажет как миленький. Быть того не может, чтобы не рассказал, коль уж начал. Так бывало всегда, так будет и на этот раз. Тем более что этот карлик — никакой, видимо, не убежденный убийца и никакой не маньяк. Скорее — он убийца поневоле. Какая такая неволя заставила его наскрести на свой хребет как минимум двадцатипятилетний тюремный срок, о том я пока что не знал, но никакой он не маньяк — это уж точно. Из агентурного сообщения, выданного Сынком, следовало: карлик мстил за свою то ли поруганную, то ли и вовсе несостоявшуюся любовь. О том же косвенно свидетельствовала и газетная статья этого покойного журналиста-мерзавца… Как бишь его фамилия? Так что же: убийца-мститель? Да ну, ерунда: не бывает в этом поганом мире никаких высоконравственных и изящно страдающих убийц-мстителей! Этот мир не сценические подмостки, на которых разыгрываются высокоморальные сцены! В этом сволочном мире все гораздо примитивнее, а потому все, что в нем есть, это карлик-убийца за решеткой, почти пустая бутылка из-под коньяка, отгородившаяся непрошибаемой стеной близкая женщина, сереющий за окном рассвет… Надо бы поспать: которые сутки я не спал по-человечески…

…Мне снова приснился тот же самый сон. Я снова был былинкой среди множества подобных мне травинок, я снова, холодея от ужаса, прислушивался к смертельному свисту косы, вот только на этот раз, за мгновение перед тем, как коса полоснула меня поперек груди, я вроде как успел увидеть, чья рука держала и направляла эту косу. Мне показалось, что это была рука моей любимой женщины — моей Мулатки…

6

Едва только я зашел в свой кабинет, как тут же раздался телефонный звонок.

— Здравствуйте, — сказал незнакомый женский голос в трубке. — Мне бы хотелось услышать следователя Якименко.

— Такого в природе не существует, — невыспавшимся голосом сказал я. — Есть сыщик Якименко. Он вас слушает.

— Никогда не думала, что между понятиями «сыщик» и «следователь» есть какая-то разница, — сказал голос в трубке.

— Можно подумать, — саркастически заметил я, — что только об этом вы всю свою сознательную жизнь и размышляли!

— Вообще-то нет, — рассмеялась собеседница, затем смех оборвался, и неведомая мне женщина очень серьезно сказала: — Мне почему-то кажется, что вы очень неважно себя чувствуете…

— Гм… — промычал я, застигнутый врасплох таким оборотом разговора. — В принципе, мадам, это не важно. Говорите, я вас слушаю.

— Для вас, может быть, и не важно, — сказал голос в трубке. — А для меня — важно.

— Неужели? — все с тем же сарказмом вопросил я.

— Разумеется, — сказал голос в трубке. — Возможно, что своим звонком я доставляю вам лишние хлопоты. Возможно, мой звонок совсем некстати…

— В этом сволочном мире, мадам, — больным голосом сказал я, — все некстати. Абсолютно все. Некстати в нем я, некстати вы, некстати и сам этот мир. Тем не менее, коль вы мне звоните, у вас имеется какое-то дело. Я слушаю.

— После такой философии, — опять рассмеялась моя неведомая собеседница, — с моей стороны просто неприличным будет положить трубку и не сообщить, какое у меня дело.