Нежная душа урода

С тем я и проснулся. Я вытер рукой свои мокрые глаза, засунул остатки краюхи поглубже за пазуху, слез с дерева и пошел каяться. Наверно, в этом городе имеется много храмов, но мне был известен всего лишь один — тот самый, в котором я был несколько дней назад и откуда меня по сути выгнали. И я пошел каяться в этот храм.

День клонился к вечеру. У входа на церковный двор сидели несколько человек нищих. Увидев меня, они недовольно заерзали и зашипели: должно быть, подумали, что я сяду рядом с ними, — а для чего им лишний конкурент? Я прошел мимо этих шипящих, оборванных калек и ступил на церковный двор. Здесь было совершенно пусто, и я направился в сторону того самого домика, куда прошлый раз ушел батюшка и в который меня так и не пропустила подвижная старушонка с колючими глазами.

Едва только я ступил на крыльцо, эта самая старушонка возникла передо мною вновь. Помню, я даже удивился столь неожиданному ее возникновению: будто из-под земли выросла бабуля…

— И куда это ты, милок, навострился? — как и в прошлый раз, затарахтела она. — Куда, спрашиваю, ты идешь? Если насчет обеда, то сегодня уже поздно, уже все съедено, да. А если ты насчет одежки к зиме, то…

— Мне нужно к батюшке, — перебил я старушонку.

— К батюшке! — насмешливо сказала бабуля. — А для чего тебе к батюшке?

— Стало быть, надо, — сказал я и вдруг почувствовал, что, наверно, не так уж мне к батюшке и надо, что я не прочь и уйти. И я бы ушел, если бы не вдруг припомнившийся мне сон. «Ты покайся, сынок», — сказала мне мамка… — Надо мне, поняла?

— Надо ему! — осуждающе сказала старуха. — Всем вам надо… покою от вас никакого! Нету, допустим, батюшки в храме… завтра будет! Вот завтра и приходи…

Не знаю, как бы я поступил в следующий момент: наверно бы все же ушел. Но, видимо, не суждено мне было в тот день уйти просто так, без дополнительного греха на мою, и без того пропащую, душу. Вероятно, услышав нашу перебранку, на крыльцо вышел батюшка собственной персоной.

— Что такое? — бегло спросил батюшка, глядя поверх меня.

— А говорила, что его нет… — сказал я, обращаясь к старухе.

— Иди отсюдова, милок, иди, — затараторила старуха и, сбежав с крыльца, принялась подталкивать меня в спину. — Ходят тут всякие… завтра с утра будет служба, вот и приходи. Завтра, завтра…

— Да ты, Людмила, погоди, — вдруг сказал батюшка. — Может, у него и впрямь какое-нибудь серьезное дело. Помнится, — обратился он ко мне, — я тебя здесь уже видел…

— Батюшка! — всплеснула руками старуха. — Да какие у них могут быть серьезные дела! Известное дело — убогий! Вот и все его дела…

— Да ты погоди, Людмила, — повторил батюшка, и вновь обратился ко мне: — Ну, так чего же тебе надо?

— Пускай она уйдет, — сказал я, указывая на старуху.

— Уйди, Людмила, — сказал батюшка, но вероятно из-за того, что старуха протестующе замахала руками, батюшка тут же переменил свое решение и сказал мне: — Ладно, пройдем со мной в помещение.

Помещение это было, как я понимаю, вроде как церковным складом. На столах охапками лежали свечи, рядом со свечами — множество белых нательных крестиков, рядом с крестиками — какие-то книги…

— Ну, так что же тебе надо? — спросил батюшка.

— Я хочу исповедаться, — сказал я.

— Вот как? — спросил батюшка и впервые взглянул на меня.

— Да, — сказал я.

— Дело, конечно, доброе, — сказал батюшка. — В особенности, если добровольно и не по принуждению. Что ж… Завтра будет служба, вот и приходи. Побудешь, послушаешь… Ну, а затем состоится и исповедь с причастием.

— Завтра? — спросил я.

— Я же внятно сказал — завтра! — нетерпеливо произнес батюшка. — Именно завтра.

— Мне надо — сегодня, — сказал я. — Сейчас.

Батюшка снова посмотрел на меня, и на этот раз он смотрел на меня долго и внимательно.

— Отчего же именно сегодня? — спросил он.

Я ничего ему не ответил. Ну что я ему мог сказать? Рассказать о своем сегодняшнем сне? О совершенных мною убийствах? О мертвой Феюшке? О жизни моей нескладной и несуразной? Долго пришлось бы рассказывать, да и — как об этом расскажешь? Хотя, наверно, на исповеди так или иначе об этом рассказывать пришлось бы, но то — исповедь…

— Ну, так отчего такая спешка? — переспросил батюшка. — Грехи, должно быть, замучили?

Я опять ничего не ответил и лишь молча передернул плечами.

— Оно и хорошо, если замучили, — сказал батюшка. — Проведи ночь в размышлении и молитве и завтра — приходи. Завтра, понимаешь?

— Почему? — спросил я. — Почему — завтра?

— Потому, — нетерпеливо сказал батюшка, — что есть порядок. Раз и навсегда заведенный порядок!

— То есть, — сказал я, — сегодня Бога нет, а завтра — он будет?

— Бог есть всегда! — резко сказал батюшка.

— Тогда почему же — завтра? — спросил я.

— Знаешь, что? — сердито сказал батюшка. — Иди-ка ты, убогий, отсюда восвояси! И — приходи завтра. В храм. На утреннюю службу. Понял, наконец?

— Завтра — это слишком далеко, — сказал я. — У меня нет времени, чтобы завтра… Завтра будет обрыв. Шаг в стремнину…

— Что? — не понял батюшка.

— Ничего, — машинально сказал я, захваченный невесть откуда возникшей во мне мыслью…

Странная это была мысль, странная, страшная и вместе с тем отчего-то предельно для меня соблазнительная. «Убей священника! — говорила мне эта мысль. — Убей этого не желающего тебя понимать, равнодушного человека! До исповеди — убивать можно. Это после исповеди нельзя… рука не поднимется, а до исповеди можно… убей этого человека! Ведь он не желает тебя понимать и не желает тебе помочь… ну и убей его!» Моя рука — это была не моя рука! Она сама собою полезла за пазуху и рядом с недоеденной краюхой хлеба нащупала нечто длинное и холодное. Это была пиковина, та самая пиковина, которую я намедни отобрал у Ваньки Кулика и с помощью которой я Ваньку Кулика наказал. Как она оказалась у меня за пазухой, рядом с недоеденной краюхой, почему я не замечал до этого, что она — там? Моя неподвластная мне рука ухватила пиковину, мигом выдернула ее из-за пазухи, я сделал резкий шаг навстречу батюшке и ударил его пиковиной в живот. Батюшка охнул, недоуменно взглянул на меня и стал падать…

Если бы мне навстречу попалась та самая старуха, которая не пропускала меня к батюшке и которую батюшка называл Людмилой, то, думаю, я бы убил и ее: окровавленная пиковина была в моих руках… Но — старухи нигде не было видно. По-прежнему держа пиковину в руке, я прошел через весь церковный двор, прошел мимо церковных нищих (помню, как все они в испуге шарахнулись от меня), прошел почти через весь город. Скоро я был уже в городском саду у родной мне липы. Взбираясь по теплому липовому стволу, я обратил внимание, что, оказывается, окровавленной пиковины в моих руках уже нет. Куда я ее подевал, когда я ее обронил — не помню.