Нежное солнце Эльзаса

Только мама невесты — ласковая и добрая моя бабуля Надя — оказалась вдруг твердо настроена против свадьбы. Она как в первый раз отца моего увидела, так сразу велела маме держаться от него подальше. Просила. Молила. Угрожала. Да куда там! Времена уже были не те, чтобы родителей слушались. Все, что нужно, знал партком. А он на все лады твердил: ячейка общества, ячейка общества. Да и Семен-то ведь говорил, что любит. Жалко ему, что ли, раз Галька велит?! Ради стакана-то!

Так и поженились. То, что бабуля Надя ой как была права, выяснилось сразу же после того, как мой отец переехал к ним жить со своим, армейским еще, вещмешком. Одежды в нем было мало — зачем простому трудовому человеку двое штанов? — а другого добра никто не отряжал. Не девица же, чтобы с приданым из дому уходить! Да и зачем? У тещи бережливой все есть — и простыни, и кастрюли, и топчаны. Не в могилку же ей с собой добро это уносить!

Зарплату свою заводскую новоиспеченный семьянин за неделю пропивал (техникум он тогда уже забросил). А потом ходил мрачнее тучи, угрожал домочадцам расправой, и мама, чтобы избежать лишних побоищ, давала ему денег. Только бы не буянил да на тещу руку не поднимал. Но деньги — это еще полбеды, были дела и похуже: неожиданно и фанатично он вдруг пристрастился к исполнению супружеского долга. Как махнет рюмку, так сразу и без возражений жену ему подавай. Лезет, пьяная харя, силой ноги раздвигает, дышит тяжелым водочным духом в лицо. И как с ним драться? Сильный как черт, да и шума много будет, стены-то в доме картонные. Перед матерью стыдно. И жалко ее — снова переживать начнет, расстраиваться, плакать. Хоть и противно, а проще потерпеть. Мама от этих пьяных изнасилований — хотя раньше слов таких в семье не понималось — меня и родила. А потом, это она мне уже позже рассказала, когда я повзрослела, стала беременеть чуть ли не каждый месяц: предохраняться супруг ни в какую не хотел. Жалеть ее был не намерен. Сколько абортов сделала тогда моя мать, она и сама не помнит. Отпечатался четко в памяти только последний раз — бог знает, какой по счету, — когда она постеснялась снова в больницу идти. Сколько ж можно: все давно ее там запомнили, как на маньячку-извращенку косятся. Ни одна баба так часто к ним не ходит! Ну раз в год еще туда-сюда. А эта охотница до мужиков… Хоть бы презервативы на них, что ли, надевала. Наденешь на пьяного, как же! Он же изворотливый, как угорь.

А мама и сама была бы рада не бегать по больницам — лучше еще бы одного ребеночка родила. Но им с бабушкой даже меня с трудом удавалось прокормить: отец и свое пропивал, и у матери все до последней копейки отнимал. На одну бабушкину зарплату кормились — одному богу известно, где она заработки свои хоронила и как втихаря от зятя продукты на них покупала. Куда тут ребенок еще — с голоду все помрут. Вот и обратилась мать к подруге — та в роддоме акушеркой работала, — чтобы потихоньку сделать все на дому. А то стыдно уже до слез. Подруга возражать не стала. Привела к себе. Простыню чистую на обеденный стол постелила, инструменты достала. Налила водки стакан — вместо анестезии, — велела выпить. И как подействовало, разложила маму на столе и сделала дело. Хитрого ведь ничего тут нет — отскоблить от матки зародыш. Мама даже стона не проронила, так и лежала, раздвинув ноги, закусив губы до крови. А потом встала и домой пошла — а то муж с работы голодный придет, придираться станет. Ужин еще приготовить надо. Да и матери лишнего знать не следует, причитать опять начнет, ее жалеть. И так уж на стенку лезть хочется и от жизни самой, и от жалости ее невыносимой.

Но не так все незаметно прошло, как хотелось. Ужин-то приготовить успела, а потом вдруг слабость накатила. Упала мама в постель и сразу провалилась в забытье. Очнулась только на миг, когда муж пьяный снова к ней со своими гадостями полез. «Давай, — говорит, — жена ты или нет! Чего в такую рань спать завалилась». Насилу отделалась. Обиделся отец, орать давай, с обвинениями на нее накинулся, мол, мужика себе другого завела. Она, уткнувшись носом в стенку, молчала. Только слезы горячие мочили подушку, скатываясь по щекам.

Отец потом посуду бил в отместку чуть не до самого утра. А я в ту ночь сидела с бабулей Надей в ее комнатенке на кровати. Бабушка меня обнимала, покачивала, но я все равно плакала от страха. А она мне рот одеялом закрывала, чтоб отец не услышал, — не то обеих побьет.

Только когда все тарелки, чашки и блюдца закончились, он угомонился — прямо на полу среди мелких черепков от усталости и уснул.

На следующее утро все опять было как всегда — только завтракать мы не стали, не из чего было, — меня мама в ясли отвела, сама на работу. Все ей говорили, что бледная, выглядит плохо, она только отмахивалась. Даже Галька, змея, и та велела идти к врачу, но мать отказалась. Так и проходила три дня, несмотря на страшные боли. Только когда возражать уже не могла — температура под сорок, в бреду мечется, — бабушка вызвала «Скорую». Оказалось, инфекцию занесли. Месяц мама тогда в больнице пролежала. Матку пришлось удалить. А отец совсем неуправляемый стал — мы с бабушкой, пока мамы не было, к соседям напросились пожить. Стыдно, конечно, но что уж тут поделать.

Зато потом мама вернулась, и супружник мог ею пользоваться сколько хотел — матери уже все равно было. Она за все его удовольствия щедро расплатилась вперед, до самого конца своей жизни. Только он к этому делу скоро охладел, когда случайно узнал, что за операцию мама в больнице перенесла. Прекрасно помню, как он, тварь пьяная, на весь дом тогда орал: «Да ты и не баба теперь! Хуй пролетает со свистом». И мама плакала опять всю ночь. И я тоже плакала, хоть ничего в его словах не понимала.

Маме уже тогда бы с ним развестись, выкинуть его, как пса шелудивого, на помойку! Я бы именно так поступила. А она его еще и в доме прописала: тогда мы ждали, что дом снесут и нам дадут квартиру. А чем больше народу прописано, тем больше шансов трехкомнатную получить. Но после прописки окончательно пропали шансы от отца избавиться. Он себя почувствовал полноправным хозяином положения, перестал считаться с кем бы то ни было вообще. Много раз, напившись ближе к ночи, он выгонял нас кулаками и чем под руку попадет из дома, не заботясь о том, куда попадают удары, а потом запирался на замок и засыпал мертвецким сном. А мы с бабушкой и мамой бродили от лавочки до лавочки до самого утра, согревая друг друга в объятиях. Да еще и боялись попасться людям на глаза! Ведь выскакивали, как были, в халатах и тапках. Хорошо, мама всегда держала в крошечном сарае у дома старые тулупы, гамаши и валенки — иначе зимой замерзли бы насмерть.

Делал отец и много еще такого, о чем вспоминать я просто не могу. Месяц за месяцем, год за годом он убивал во мне и ребенка, и человека. Ненавижу!!! Как, как могла я после всех его пьяных выходок внушить своему разуму, что это животное, эта тварь и есть мой отец?! Сколько лет уже прошло с тех пор, а я и сейчас — зачем только вспомнила опять все это? — испытываю одно-единственное чувство: хочу удушить эту скотину собственными руками.

А мама? Уже не знаю. То ли ненормальные русские традиции сказывались, когда мужик в доме — и хозяин, и барин, и господин, каким бы отвратительным и ничтожным он ни был. То ли боялась она его родни — вторая сестра, Верка, к тому времени удачно вышла замуж за какого-то там младшего прокурора. Короче говоря, никаких попыток изменить свою жизнь мама не предпринимала. Может, просто была уверена, что никуда отец не уйдет. Даже если подать бумаги на развод и каждый день вызывать милицию, чтобы пьяницу этого забирали за хулиганство. Ну заберут на пару часов, а дальше что? Да ничего. Потому что у нас в стране побои собственной жены преступлением ведь не считались никогда — даже статьи такой не существовало. Так, дела семейные. Не знаю, как сейчас. Придумали что-то уже или нет. Да и знать не хочу: для меня в этой сфере все однозначно и просто — пусть кто-то только попробует когда-нибудь, хоть пальцем! Изничтожу, со свету сживу, раздавлю, как насекомое! Не случайно же я с одержимостью монстра двигалась вперед по жизни и стремилась к власти. Кое-что получилось.

Я и в детстве уже за незначительные проступки — косые взгляды, оскорбительные выкрики — так наказывала, что становились изгоями на всю оставшуюся жизнь. Гришку, одноклассника, чуть не посадили за попытку изнасилования. Повезло ему, гаду, что несовершеннолетний был. Зато понял, ублюдок недоделанный, раз и навсегда, что нужно крепко подумать, прежде чем решиться заигрывать со мной по темным коридорам. Вся школа потом знала, что можно и чего нельзя с Ритой Рубиной. И не лезли.

В квартиру мы переехали, когда я училась в третьем классе. А дом наш снесли — жалко было до слез. Хотя в квартире, конечно, жизнь оказалась проще и лучше: теплый чистый туалет, а не покосившийся, промерзший насквозь сарайчик на улице, да еще и на двоих с соседями; центральное отопление, а не печка, вечно голодная до дров; водопровод, а не вода из колодца. И за кроликами ухаживать не надо: клетки чистить, кормить. Правда, непонятно было, где теперь мясо брать, но это меня не волновало. Единственное, что по-настоящему раздражало, — в квартире негде было скрыться: во двор не убежишь, в сарай не заберешься, за клетками не спрячешься. Но я быстро приспособилась — пропадала до вечера в школьной библиотеке, чтобы отца лишний раз не видеть.

Так я и выросла среди книг — сама толком не помню как. Помню только, что чуть ли не единственным чувством все эти годы была острая, неизлечимая жалость к матери, особенно когда я повзрослела и начала понимать, как крутится она, чтобы прокормить семью. Подрабатывает при любой возможности: обшивает за деньги подруг, выращивает на продажу лук, помидоры, цветы, огурцы и тащит на свой страх и риск с фабрики все, что плохо лежит. Мама не боялась никакой работы. Да еще и дом содержала в идеальном порядке: стирала на всю семью, шила, убиралась, готовила. Меня она никогда не просила о помощи, а я, честно говоря, особо ее и не предлагала. Мне казалось преступлением пахать ради того, чтобы папаня жил как барин — в ничем не заслуженном уюте, сытости, чистоте — и мог получать свою «законную чекушку» каждый день. Да я б лучше удавилась, чем вложила в его преступное благополучие хоть каплю своего труда! Тем более что к тому времени самого его с работы уже прогнали: совсем обнаглев, он нажирался в заводской столовой прямо в обеденный перерыв.

И вот теперь он целыми днями сидел на кухне у окна и курил невообразимо вонючий «Беломор». Я с отцом в те годы не разговаривала — при одном его виде дрожала от ненависти, — хотя он постоянно капал мне на мозги своей невменяемой болтовней. Вообще, дома я старалась бывать как можно реже. Что мне там было делать: подругу не пригласишь — стыдно, уроки спокойно не сделаешь — этот урод лезет со своими разговорами, музыку не послушаешь — начинает орать, чтобы выключила. Зато, когда я в первый-последний раз в жизни заговорила с ним сама, объяснив, как задолбал он всех своим вонючим «Беломором» и что в других семьях отцы ходят курить на лестничную клетку или балкон, он посмотрел на меня мутным, как обычно, пьяным взглядом и многозначительно изрек: «А ты, пизда младшая, ваще молчи!»

Кажется, именно тогда я окончательно возненавидела весь род мужской. Пока я не могла отомстить, но отец окончательно был вытерт из моей жизни. Домой я появлялась только к вечеру и сразу ложилась спать, чтобы не дай бог на него не наткнуться.

В тот год — в восьмом классе — я начала всерьез заниматься химией. Читала все учебники, какие могла достать, донимала учителей вопросами на уроках, участвовала в школьных олимпиадах. На самом деле не давал мне покоя только один вопрос: какие яды известны на сегодняшний день человечеству, можно ли их синтезировать самому и как они взаимодействуют с крепким алкоголем. Понятно, что взять и прямо спросить об этом я никогда не решалась, поэтому процесс выяснения занимал много времени и попутно наполнял меня знанием предмета в целом. А потом уже стало интересно само по себе, вне зависимости от моих планов на дальнейшую судьбу папани. Я даже добровольно взялась писать реферат по мышьяку, и эта работа стала потом крошечной, но все же частью моей курсовой работы на втором курсе химического факультета МГУ.