Нежные годы в рассрочку
Шрифт:
– Проходи, Гаврилов! Что, наотдыхался? – язвительно спросил Люлькин женским голосом.
– Ещё как! – воскликнул Гаврилов, заговорщицки подмигнув начальнику. – А мы вот тут с сослуживцами вас с юбилеем пришли поздравить!
– Н-да? Ну что ж, пришли, так поздравляйте! Да побыстрее давайте, а то там, в отделе, нет никого! Давайте, давайте! – с нетерпением и злостью выдавил из себя Люлькин, и подчинённые наперебой начали желать ему крепкого здоровья, успехов в работе, счастья в жизни.
– И любви! Любви, Клавдий Симоныч! – трогательно молвил Гаврилов с увлажнёнными от восторга глазами. – Вот, возьмите... Это вам, подарок. Пойдёмте, товарищи, нечего тут толпиться, там в отделе
Не прошло и двух минут, как из кабинета заведующего фотоотделом послышался дикий визг – так голосят женщины, боящиеся крыс и неожиданно увидевшие ненавистного грызуна.
– Сволочи! Скоты! Свиньи! – орал Люлькин, выскочив из кабинета. – Где тварь Гаврилов?! Немедленно ко мне! Немедленно!
Но Гаврилова и след простыл – он нёсся во весь опор по улице 25 Октября вниз к метро.
Нет, он не мчался к себе домой, он не собирался там отсиживаться – он бежал к психиатру. Владимир Иванович, пребывая в трезвом уме и твёрдой памяти, слёзно умолял доктора положить его в психушку:
– Сам не знаю, Николай Петрович, что со мной такое творится! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук. – Не понимаю! Не могу разобраться в своей душе! Может, оттого, что туда без конца харкало такое огромное количество людей? Харкало и топтало её – душеньку-то мою?! – И скупая мужская слеза скатилась по его щеке. – Помогите, доктор, – жалостливо закончил он свою историю.
В конце концов, Гаврилов по собственной воле впервые в жизни оказался в психиатрической лечебнице, а москвичи и гости столицы ещё долго недоумевали: откуда это на Красной площади могли взяться лягушки?
Сразу скажу, что, выйдя из больницы, Владимир Иванович как ни в чём не бывало приступил к своим обязанностям в фотосекции ГУМа. Люлькина в его отсутствие спровадили на пенсию, а через месяц Гаврилов наконец добился своего – он занял место Клавдия Симоновича.
Нарыдавшись всласть, Зинаида Матвеевна покинула кухню, подошла к Авроре и сказала:
– Мы с Ирочкой твои документы подали в швейное училище. Так что портнихой станешь.
– Как? – удивилась дочь.
– Так! А куда ты собиралась поступать? Везде экзамены! Можно подумать, что ты сдашь! И потом, чем тебе профессия швеи не нравится? Это ж самая лучшая профессия! Ты только представь, в магазинах ничего нет, а ты сама себе одёжу пошиваешь! – повторяла мамаша слова Ненашевой, живо представив, как она заходит в бухгалтерию в шикарном пальто из модной ткани цвета беж, с чернобуркой, которое ей непременно сошьёт дочь в самом ближайшем времени, и как все её сослуживицы закорчатся от зависти (особенно Даша Брыкина – заместитель главного бухгалтера – эта вообще встанет и уйдёт, демонстративно хлопнув дверью), сглотнула слюну и продолжила: – Всегда будешь хорошо зарабатывать! Всегда на хлебушек с маслицем хватит! Голым же человек ходить не может! Это ж аморально! И потом будешь не одна, а вместе с Иркой, она девка разбитная, и мать у неё в «Тканях» заведует, – заключила Зинаида Матвеевна и ушла в ванную стирать, считая, что агитационную работу с дочерью можно считать успешно завершённой.
«Портнихой так портнихой!» – подумала Аврора и решила позвонить Юрику Метёлкину – всё равно отец в больнице, значит, завтра свободный день и они смогут наконец-то увидеться.
* * *
Аврора разглядела вдалеке Юрика, и сердце её забилось, голова закружилась, ноги подкосились – и поцелуев никаких не нужно, чтоб вновь ощутить это сладостное состояние.
– Басенка моя!
Как же я по тебе соскучился! – Метёлкин подлетел к ней, подхватил на руки, словно пушинку, и принялся кружить. – Загорела, похудела! Что это ты похудела? Влюбилась, что ль, в кого там на море? – ревниво спросил он.– В тебя.
– Тогда ладно. Если в меня – это хорошо. Как отдохнула, как море? Не высохло?
– Нет, плещется, – смеясь, сказала Аврора. Она была счастлива в этот момент, но вряд ли тогда сознавала это – ей казалось, эта встреча ничто по сравнению с тем, что ждёт их впереди. «Всё только начинается!» – думала она, не понимая, что это самое начало и есть счастье – мгновенное, сиюсекундное, неповторимое и невоспроизводимое, что потом, в дальнейшем, в столь призрачном будущем ничего подобного может и не повториться. Она лишь поняла в тот миг одно – не нужны ей никакие Артуры и Славики, ей вообще никто не нужен, кроме Юрки Метёлкина.
Весь день они бесцельно бродили по улицам. Они то шли молча, наслаждаясь тем, что идут рядом, то принимались одновременно что-то рассказывать, то останавливались ни с того ни с сего и долго смотрели друг на друга...
– Я с моря привезла камешки.
– Кирпичи, что ль?
– Да ну тебя! Гальку. Ходила по берегу и выбирала самые красивые – зелёные в чёрную крапинку, красно-бурые, а один... я его специально для тебя привезла – держи. Тут, смотри, как будто обезьянка нарисована.
– Басенка моя! – растаял Юрик, глядя на белый камень с тёмными вкраплениями, действительно напоминающими обезьяну. – Вот когда мы с тобой поженимся, заведём рыбок. Ну, знаешь, всяких там неонов, вуалехвостов, меченосцев, а на дно положим твои камешки и вот этот тоже, – он замолчал, вскинул голову и серьёзно проговорил: – А я, наверное, всё-таки на станкостроительный подамся! Мать с отцом к себе на кондитерскую фабрику зовут, но там же платят-то – смех! А нам с тобой много денег нужно! Правда? Что мы, как какие-нибудь оборванцы, что ль, жить должны?
– Ты так говоришь...
– Как?
– Ну, я не знаю... А Жаклинский ещё не приехал?
– Вот ты о чём думаешь? – разозлился Юрик. – Ты его любишь или меня?
– Тебя. Тебя. Но ведь ему нужно всё как-то объяснить – он же ничего не знает!
– Я сам ему и скажу всё. Это мужской разговор, и нечего тебе вмешиваться! – Он так смешно это сказал, что Аврора не удержалась и захохотала. – Что? В чём дело? А, Каренина?
– На голубятню-то ходишь?
– Сегодня утром ходил кормить. И чего в них хорошего, в этих голубях? Глупые птицы! Весь пол обосрали – ногу поставить некуда.
Аврора закатилась ещё сильнее.
– Да что смешного? Я не собираюсь убирать за ними! Вот пусть приезжает и сам убирает! Каренина! А, Каренина! Ты с Жаклинским сколько раз целовалась? – спросил Юрик и впился в любимую пристальным взглядом.
– Ты что, Юр, дурак, что ль?
– Почему дурак? Ничего не дурак! Я должен знать! Каренина, а Каренина, кто лучше целуется – я или Жакля?
– Отстань.
– Нет, скажи! – настаивал Метёлкин.
– Конечно, ты!
– Так, значит, ты всё-таки целовалась с этим голубятником вонючим! А я-то думал, вы просто так, за ручку ходите!
– Юр, отстань!
– А чо отстань! Почему отстань?! – возмущался он. – А вы только целовались? А? Отвечай, Каренина! – требовал Метёлкин.
– Я сейчас домой уйду!
– Нет, ты сначала скажи, а потом иди!
– Что? Что тебе сказать?
– Вы только целовались или ещё что?
– Что ещё? – не понимала Аврора. Она действительно в свои семнадцать не знала, что ещё можно делать с любимым парнем, кроме как целоваться.
– Ну, что-нибудь ещё.
– Обнимались. И всё.