Незнакомая дочь

Не знаю, почему я отметила эти имена – Элена, Нани, Нена, Лену – в своей записной книжке: наверное, мне понравилось, как их произносит Нина. Она разговаривала с дочкой и ее куклой приятным голосом на неаполитанском диалекте, который я так люблю за его сладость и выразительность. Я была очарована. Мне всегда представлялось, что в языках скрыта некая тайная отрава, которая порой бродит и пенится и от которой нет противоядия. Я помню, как звучал диалект в устах моей матери, когда она сердилась и орала на нас и голос ее, искажаясь, терял обычное мелодичное звучание: “Никакого сладу с вами нет, никакого сладу!” Приказы, крики, оскорбления – все это тянуло из нее силы, по ее словам, мы истрепали ей все нервы, а боль, которую мы ей причиняем, лишила ее остатков самообладания. Раза два или три она угрожала нам, своим дочерям, что уйдет от нас: “Встанете утром – а меня нет, больше вы меня не увидите”. Я просыпалась каждый день, дрожа от страха. В действительности так постоянно и происходило: она то и дело исчезала из дома, в полном соответствии со своими угрозами. А эта женщина, Нина, казалась такой спокойной, что я испытывала зависть.

Глава 5

Незаметно пролетела неделя отпуска, погода стояла хорошая, ветерок дул еле-еле, многие зонтики пустовали, к местному говору примешивались диалекты всех областей Италии и даже несколько иностранных языков, на которых говорили чужеземцы, приехавшие к морю понежиться на солнышке.

Затем наступила суббота, и на пляже стало многолюдно. В мою зону тени и света вторглись переносные холодильники, ведерки, совочки, складные кресла, надувные круги, ракетки. Я бросила читать и стала высматривать в скоплении людей Нину и Элену, чтобы хоть как-то скоротать время.

С трудом отыскав их, я обнаружила, что они перетащили лежак поближе к морю и поставили его всего в нескольких метрах от воды. Нина растянулась на животе, на солнце, а рядом с ней, как мне показалось, в такой же позе расположилась кукла. Девочка отправилась к воде с желтой пластиковой лейкой, наполнила ее и, с трудом держа обеими руками, фыркая и смеясь, стала поливать мать, чтобы та не перегрелась на солнце. Когда лейка опустела, девочка снова пошла к морю и принесла воду: тот же путь, тот же труд, та же игра.

Может, я плохо спала, а может, мне в голову, помимо моей воли, залетела некая дурная мысль, только при виде их я в то утро испытала неприятное чувство. Например, мне показалось, что Элена тупо, как заведенная, повторяет одни и те же движения: сперва поливает ноги матери, потом куклу, потом спрашивает у обеих, хватит или не хватит, а когда обе отвечают “нет”, разворачивается и снова шествует к воде. А Нина, по моему мнению, вела себя слишком жеманно: она говорила “мяу”, выражая удовольствие, потом снова мяукала, но на иной лад, как будто этот звук издавала кукла, затем вздыхала – и все повторялось снова. У меня возникло подозрение, что она играет роль молодой и красивой матери не из любви к дочери, а для зрителей, для публики на пляже, для всех нас – женщин и мужчин, молодых и пожилых.

Обе они – и Нина, и кукла – были обильно политы водой. Мокрое тело женщины блестело под солнцем, сверкающие струйки из лейки промочили ей волосы, и они плотно облепили ее затылок и лоб. Кукла Нани, или Ниле, или Нена, была облита с такой же тщательностью, только почти вся вода с нее стекала и на песке рядом с синим пластиковым лежаком образовалось влажное темное пятно.

Я смотрела, как девочка ходит туда-сюда, и… даже не знаю, что на меня нашло… может, виной всему были эти игры с лейкой, а может, вид Нины, лежащей на солнце и с удовольствием выставляющей себя напоказ. Или голоса, да, скорее всего голоса матери и дочери, когда они говорили за куклу. Они делали это по очереди, а один раз даже вместе, голосом ребенка, подражающего взрослому, и взрослого, подражающего ребенку. Они, наверное, представляли себе, будто это один и тот же голос, исходящий изо рта безмолвной игрушки. Но мне никак не удавалось разделить с ними эту иллюзию: их дуэт вызывал у меня нарастающее отвращение. Конечно, я находилась от них на приличном расстоянии и это был мой выбор – следить за их игрой или нет, если нужно просто как-нибудь убить время. Однако я чувствовала себя не в своей тарелке, как будто у меня на глазах совершалось нечто гадкое, как будто часть меня неведомо почему требовала, чтобы за куклу говорил только один голос, чтобы они наконец решили, чей он будет – матери или дочери, и перестали притворяться, будто обе говорят одним и тем же голоском.

Мое ощущение напоминало легкое недомогание, которое, если о нем все время думать, превращается в мучительную боль. Я начала сама себя раздражать. В какой-то момент у меня возникло желание встать, подойти к их лежаку и сказать: “Ну хватит! Не умеете играть, так не играйте!” Ради этого я даже выбралась из-под зонтика, потому что у меня больше не было сил это выносить. Разумеется, я ничего им не сказала и миновала их, глядя прямо перед собой. Я подумала: слишком жарко, к тому же я всегда терпеть не могла находиться в людных местах, где все звуки смешиваются и голоса становятся неразличимы. Наверное, в моей неврастении виноваты выходные и эта густая толпа на пляже, решила я и пошла побродить по воде вдоль берега.

Глава 6

Около полудня случилось кое-что новенькое. Я лежала в теньке и дремала, хотя из бара и доносилась громкая музыка, когда вдруг услышала, как беременная женщина зовет Нину таким голосом, словно собирается сообщить ей нечто невероятное.

Я открыла глаза и заметила, что молодая женщина взяла дочку на руки и с преувеличенной радостью принялась показывать на что-то или кого-то позади меня. Обернувшись, я увидела шагающего по деревянным мосткам плотного коренастого мужчину лет тридцати-сорока, с бритой головой, в облегающей черной майке, которая обтягивала нависающий над зелеными пляжными шортами тяжелый живот. Девчушка узнала его, покивала в знак приветствия, но нахмурилась и с нервным смешком уткнулась в шею матери. Мужчина не улыбнулся, только едва заметно махнул рукой. Лицо у него было красивое, взгляд цепкий. Он остановился, неторопливо поздоровался с управляющим и ласково хлопнул по плечу поспешно подбежавшего юношу-спасателя; следом за ним на пляж ввалилась веселая компания здоровенных мужиков в плавках: кто с рюкзаком на плече, кто с переносным холодильником, кто с тремя-четырьмя пакетами и свертками – подарками, судя по ленточкам и бантикам. Когда наконец мужчина спустился на пляж, Нина с малышкой на руках подошла к нему, преградив путь небольшой процессии. Он, по-прежнему серьезный и сдержанный, сначала взял Элену, которая обвила ручками его шею и несколько раз торопливо чмокнула в обе щеки, а потом обхватил ладонью затылок Нины, заставив ее слегка наклонить голову – она была как минимум на десять сантиметров выше его, – и небрежно поцеловал в губы, как бы демонстрируя свое право собственности.

Я догадалась, что это муж Нины и отец Элены. Среди неаполитанцев сразу возникло радостное оживление, они сгрудились вокруг девочки, и в конце концов это сборище уперлось в мой зонт. Я увидела, как ребенок разворачивает подарки, как Нина примеряет уродливую соломенную шляпу. Потом один из вновь прибывших показал на море: там появился белый катер. Пожилой мужчина с мрачным лицом, детишки, полная седая дама и остальные родственники ринулись гурьбой к воде, крича и размахивая руками в знак приветствия. Моторная лодка пересекла линию красных буйков, потом, осторожно огибая пловцов, миновала линию буйков белых и, не сбавляя скорости, пристала к берегу – прямо посреди плескавшихся в мелкой воде детей и стариков. Из лодки поспешно вылезли корпулентные мужчины с тусклыми лицами, раскормленные женщины, толстые дети. Все принялись обниматься, целовать друг друга в щеки, у Нины слетела шляпа, и ветер подхватил ее. По-прежнему держа на руках дочку, муж Нины, словно застывший на месте зверь, который тем не менее решительно и молниеносно реагирует на малейшую опасность, поймал шляпу на лету, прежде чем она оказалась в воде, и вернул жене. Нина натянула ее получше, и шляпа вдруг показалась мне красивой, и я неведомо почему испытала чувство неловкости.

Поднялась невыразимая суматоха. Вновь прибывшим, очевидно, не понравилось, как расставлены зонтики. Муж Нины позвал Джино, пришел также и управляющий. Как я поняла, семейство и гости хотели расположиться все вместе, небольшим лагерем – лежаки, шезлонги, еда, дети, взрослые и приподнятое настроение. Оживленно жестикулируя, они показали в ту сторону, где сидела я – рядом со мной было два свободных зонтика; особенно старалась беременная женщина, которая, никого не дожидаясь, сама стала просить соседей перебраться немного подальше и переходила от одного зонтика к другому, совсем как в кинозале, когда кто-то просит тебя оказать любезность и пересесть на другое место, так что в результате весь ряд приходит в движение.

Возникла оживленная атмосфера. Те, кто купался, не жаждали выходить из воды и переезжать под другой зонтик, но маленькие и взрослые члены неаполитанского семейства взялись за дело с таким энтузиазмом, что в конце концов почти все едва ли не с охотой уступили им свое место.

Я открыла книгу, но мне не давали читать неприятные смешанные чувства, обострявшие восприятие звуков, цветов, запахов. Эти люди определенно раздражали меня. Я родилась и выросла в похожей среде, мои дяди, двоюродные братья и сестры, мой отец были такими же: они давили на вас своей сердечностью и радушием. Держались церемонно, были не в меру общительны, но любая их просьба звучала словно приказ, слегка смягченный притворным добродушием; если же они считали нужным, то не чурались грубых оскорблений и жестокости. Мать стыдилась плебейской натуры отца и его родственников, хотела отличаться от них и, живя в их мире, пыталась играть роль хорошо одетой благонравной синьоры. Но при первой же ссоре маска с нее слетала и она начинала вести себя ничем не лучше остальных – говорить на том же языке, проявлять такую же жестокость. Я наблюдала за ней с удивлением и разочарованием, обещала себе стать другой, но не такой другой, как она, а другой по-настоящему, и доказать ей, что надо было не пугать нас этими “вы никогда меня больше не увидите”, а или вправду измениться – или вправду не вернуться домой, бросив нас и уйдя навсегда. Как я страдала из-за нее и из-за себя самой, как мне было стыдно, что меня выносила и родила эта вечно недовольная особа! Подобные мысли среди поднявшейся на пляже кутерьмы усилили мое раздражение, поведение этих людей приводило меня в бешенство с легкой примесью тревоги.

Тем временем передвижения почему-то застопорились. Небольшое семейство иностранцев не захотело покидать свой зонтик, и беременной женщине не удалось убедить их, не понимавших ее языка. Следом за ней с ними попытались договориться дети, потом мрачный пожилой мужчина – бесполезно. Затем я заметила, что они заговорили с Джино, а тот посмотрел в мою сторону. Юноша-спасатель и беременная женщина направились ко мне как парламентеры.

Молодой человек смущенно указал на иностранцев – отца, мать и двоих маленьких сыновей. Он сказал, что они немцы, и спросил, не говорю ли я по-немецки, а если да, то не могу ли выступить в роли переводчика, – а женщина, подталкивая его в спину круглым голым животом, который поддерживала одной рукой, добавила на диалекте, что они ее не понимают и что хорошо бы объяснить им, что нужно просто переехать под другой зонтик, только и всего, потому как родственники и друзья хотят сидеть все вместе: у них праздник.