Незнакомки

Консул Перу… Ветер взметал сухие листья и гнал их по аллеям с мертвым сухим шорохом, от которого надрывалось и стыло сердце. Я не сердилась на него, даже если он и лгал мне. В общем-то, его россказни были частью его самого. И если под ними скрывалась одна пустота – что ж, тем хуже. Потому что именно эта пустота и привлекала меня к нему. У него часто бывал такой пустой, отсутствующий взгляд. Мне очень хотелось узнать, о чем он думает. Я пыталась разгадать его мысли. Он казался мне таинственным, непостижимым. Например, умел совершенно беззвучно открывать дверь и входить в комнату. И мог, шагая рядом, так же беззвучно, незаметно исчезнуть в один миг. Со мной он никогда такого не проделывал, зато нередко поступал так с другими, с теми, кого я видела с ним в кафе возле отеля или в кабинете агентства. Этот трюк даже служил предметом шуток между ними. Иногда память изменяет мне, но я хорошо помню нашу поездку в Швейцарию, где он встречался с какими-то странными типами в холле отеля «Рона» в Женеве. До того как пересечь границу, мы проехали на машине через Анмас. В воскресенье. Уже темнело. Улицы Анмаса были запружены народом – по городку шествовала процессия с духовым оркестром. Нас одолел дикий хохот, когда трубачи затянули «Ах ты, лапочка моя!». Потом вся эта музыка удалилась, затихла вдали, и улицы опустели. На границе таможенники даже не проверили у нас паспорта. И тут Ги рассказал мне, что в шестнадцать лет, когда шла война, он дважды пытался пробраться в Швейцарию. В первый раз, после того как он тайком перешел границу, швейцарские таможенники забрали его и передали французским жандармам. А поскольку в те годы он уже был таким же рослым и крепким, как сейчас, они из осторожности надели ему наручники, чтобы сопроводить в Анмас. Он так и не смог забыть это и с тех пор часто видел во сне, как ходит в наручниках и долгими часами, с утра до вечера, ездит в метро, высматривая, нет ли у кого ключа, чтобы разомкнуть их. Позже, в Анмасе, один жандарм дал ему сбежать. Он снова попытался перейти границу, и на сей раз ему это удалось. В Женеве он долго, но безуспешно разыскивал консула Перу.

Мы остановились в отеле «Рона», где он назначал деловые встречи в холле после полудня. Часто они продолжались до самого вечера. Он боялся, что я заскучаю. Вынимал из дорожной сумки пачку денег и совал мне. Уговаривал ходить по магазинам и покупать себе туфли, часы, украшения. Тщетно я отказывалась, убеждая его, что мне приятнее всего сидеть в номере и читать, – он настаивал на своем. Сам он, впервые попав в Женеву в моем возрасте, был ослеплен витринами и огнями города. Ему хотелось покупать все подряд, а главное, обувь. До чего же приятно ходить в новых башмаках, которые не просят каши! Нужно пользоваться жизнью, ведь она так коротка! В конце концов я сдавалась. Выходила из отеля, шла через мост, гуляла по улице Роны. Но в магазины входить не осмеливалась. В первый день стоял густой туман, я даже боялась, что пойдет снег. Я шагала по набережной. Мне чудилось, будто я совсем одна в незнакомом городе. Наверное, он тоже испытал это чувство глубокого одиночества, когда впервые попал сюда. В конце проспекта виднелся вокзал. А может, лучше сесть в парижский поезд и вернуться к Мирей Максимофф? И все ей объяснить? Но что она могла бы мне посоветовать? Я свернула в боковую улочку и заметила кинотеатр. Вечер еще не настал, и я сидела там одна. Показывали какой-то мультфильм.

На следующий день вернулось солнце. Можно было подумать, что снова настало бабье лето, как говорили те люди в Париже. Я все-таки купила себе часы. И еще одну пару обуви. Мне уже надоело таскать синие туфли, те самые, что заставил меня снимать мерзкий тип из дома моделей.

Я просила Ги разрешить мне сидеть в холле, где-нибудь в сторонке, пока он проводит свои встречи. Я исподтишка разглядывала его. Пыталась определить, с какими людьми он имеет дело. Они были всегда одни и те же люди. В основном алжирцы. Они приходили с кожаными портфелями – все, кроме одного, который запомнился мне своей улыбкой и темно-синим плащом. Иногда, закончив переговоры, Ги разыскивал меня в глубине холла и сажал рядом с этими людьми.

Мне кажется, они говорили о деньгах, всегда полушепотом. Ко мне они относились очень учтиво. Я хотела бы узнать о них побольше, но давно взяла за правило не соваться в чужие дела. По вечерам мы ужинали в итальянском ресторане в обществе двух мужчин, которые работали вместе с ним в агентстве. Один из них, ровесник Ги, грузный одышливый толстяк, довольно милый, был его компаньоном. Второй, лет пятидесяти, очень элегантный, с иссиня-черными волосами, говорил по-французски с легким акцентом. Этот тоже вел себя крайне предупредительно, но отчего-то внушал мне робость. Иногда его взгляд становился пронизывающе-холодным. В Париже он занимал квартиру на улице Артуа, совсем рядом с нашим отелем. Нужно бы напрячься и вспомнить их имена. Это поможет мне хоть чем-то занять свои пустые дни. В один такой пустой день мы с Ги прогуливались по Женеве. Он показал мне место, где часто скрывался во время своего первого, нелегального пребывания в этом городе. Сквер на берегу Роны. Нужно было пройти в ворота, и вы вдруг оказывались в большом саду, со всех сторон окруженном домами. Кроме нас, там никого не было. В центре сада под тенистыми деревьями стояли скамьи. В тот день, когда он очутился здесь впервые, он наконец понял, что никогда не отыщет консула Перу. По ночам, в Париже, он не выключал свет. Он страдал бессонницей. Не покидал пределы своего квартала. Мы часто оставались наедине. Днем я ходила с ним в агентство. Садилась где-нибудь в уголке, совсем как в холле «Роны», и читала иллюстрированные журналы, ожидая, когда он закончит свои дела. А он вел переговоры с одышливым толстяком. И еще они без конца названивали по телефону. Толстяк сидел в кожаном кресле, а он на краешке письменного стола. Они передавали друг другу трубку. Или же разговаривал один толстяк, а он только слушал через отводную трубку. Иногда являлся тот элегантный тип с черными волосами, и толстяк уступал ему место за столом.

Ги исчезал в комнате, где хранились его чемоданы и одежда, а затем подходил ко мне, пока двое других беседовали по телефону, передавая друг другу трубку. Он протягивал мне пачку денег. Как в Женеве. Улыбался. Говорил, что нечего мне сидеть тут и ждать его. Ведь это скучно. Лучше побегать по магазинам, накупить себе платьев, теплой одежды. И верно – близилась зима, а у меня даже пальто не было. Странная ты девушка, говорил он, и о чем ты только думаешь, лучше бы слушалась меня. А ну-ка, шагом марш, иди и купи себе теплое пальто!

Тогда я уходила из агентства и брела по улице Фобур-Сент-Оноре, не осмеливаясь заглядывать в лавки. Как в Женеве. Впрочем, как-то раз я все-таки расхрабрилась и купила себе плащ и еще одну пару туфель.

По ночам, в номере отеля, он расспрашивал меня о детстве, о семье. Но я, по его же примеру, старалась запутать следы. Убеждала себя, что такая простушка, как я, приехавшая из Лиона всего с одним – невымышленным – именем, не может его интересовать.

Однажды в понедельник я должна была, как обычно, встретиться с ним. Стоял ноябрь, уже рано темнело. Но когда я подошла к улице Фредерика Бастиа, было, по-моему, еще светло. Я заметила две черные машины, стоявшие у входа в отель, группу мужчин на другой стороне улицы, похожих на полицейских. Я вошла в гостиницу. Женщина-портье была на своем месте, а рядом стоял, облокотясь на стойку, тот самый алжирец в синем плаще, которого я видела в Женеве. Он тоже узнал меня. У него был смущенный вид. Я до сих пор не знаю, какую роль он играл в этом деле.

Он сухо сказал мне:

– Вам не стоит подниматься. Там никого нет.

Я все-таки собралась подняться в номер. Но он загородил мне дорогу. И повторил:

– Там больше никого нет.

Женщина застыла как статуя у себя за стойкой. Глаза у нее были широко открыты, а взгляд какой-то слепой. Мужчина легонько вытолкнул меня на улицу. И тихо сказал вслед:

– Уходите побыстрее. Они еще не знают, кто вы. Пока что вы для них всего лишь НЕОПОЗНАННАЯ молоденькая блондинка.

Он путался в словах, хотел еще что-то добавить, но у него уже не было времени. Я стояла на тротуаре в полной растерянности. Потом перешла улицу. Приблизилась к группе мужчин. И спросила у одного из них, что случилось в отеле. Он ответил:

– Не знаю, о чем вы говорите, мадемуазель.

Они все пронизывали меня холодными взглядами. Если бы я замешкалась около них, они и мне надели бы наручники. Но несмотря на страх, мне хотелось завыть, закричать во все горло, устроить скандал, лишь бы они сказали правду.

Я побрела наугад по соседним улицам. Улица Артуа. Улица Берри. Улица Понтье. Я прошла мимо агентства. Уже стемнело. Я снова прошла мимо отеля. Мужчины по-прежнему стояли там, напротив. И обе машины так и не тронулись с места. Наверное, он умер. Или они увезли его, надев наручники. Он всегда оставлял по ночам свет у себя в номере.

Все остальное было, кажется, на следующий день. Я не вышла из своей комнаты на улице Винез. Сказала Мирей Максимофф, что больна. Тем вечером она ужинала с Вальтером. И я подумала: а вдруг он что-нибудь знает. Я спросила у Мирей Максимофф, можно ли мне пойти с ними. Я боялась, что она поведет меня в тот же китайский ресторан, но нет, нас посадили в большую машину, мы долго ехали и наконец очутились в каком-то незнакомом квартале. Мы сидели в кафе: по одну сторону Мирей Максимофф и Вальтер, по другую – я. В зеркале отражалось мое лицо – лицо утопленницы. Вероятно, они заметили это. Мне налили вина, но я ничего не могла взять в рот. Они разговаривали, а я безумно боялась потерять сознание и изо всех сил заставляла себя слушать, не терять нить беседы, осмысливать их слова, запоминать движения губ. Вальтер говорил, что хочет сделать репортаж о людях, которые исчезают в Париже. Он собирался фотографировать по ночам в комиссариатах полиции. Так, чтобы никто ничего не заметил. В «обезьяннике». В «перевозках». В моргах.

Меня замутило. Я встала, больше всего боясь грохнуться в обморок. Спустилась по лестнице в туалет. Там меня вырвало. Мне больше не хотелось подниматься назад. Мне хотелось тайком уйти из ресторана и ходить, ходить одной по улицам. Я стала искать черный ход. Как сказал тот алжирец, я все еще была НЕОПОЗНАННОЙ блондинкой. Девушек, которых вылавливают в водах Соны или Сены, тоже часто называют неопознанными или неизвестными. Хочу надеяться, что останусь такой незнакомкой навсегда.

II

Я родилась в Анси. Мой отец умер, когда мне было три года, и мать вышла за мясника, жившего в пригороде. Отношения у нас с ней были неважные. Иногда я приходила в гости к матери и ее новому мужу, но что-то мешало нам общаться нормально. Мне кажется, я вызывала у нее скверные воспоминания. Мать была женщиной суровой, вспыльчивой и начисто лишенной сантиментов – как, впрочем, и я. Ее приступы гнева пугали меня. Впадая в ярость, она орала во всю глотку, брызгала слюной, и ее северный акцент сразу становился заметнее. Странная это была пара. Мясник, с его стрижкой бобриком и впалыми щеками, походил на строгого священника – из тех, что сверлят вас взглядом и, как инквизиторы, выспрашивают о грехах. Я заметила, что под влиянием этого человека мать становилась все более мужеподобной. Любви между ними не было, скорее, они относились друг к другу, как боевые товарищи по полку или как кюре и его служанка. Да и детей у них тоже не было. Любила ли когда-нибудь мать моего отца? Не знаю, – похоже, любовь вовсе не интересовала ее, даже внушала гадливость, и мое рождение явилось для нее несчастной случайностью.