Ни дня без мысли
Шрифт:
А романы Тургенева, короткие и упругие, вроде бы традиционные, «семейные», но при этом загадочным образом вбирающие еще и эпоху со всей ее мудростью, горечью и иллюзиями? Кажется, при жизни автора их уже называли «проблемными». Практически – тоже жанр, так бурно развившийся в двадцатом веке и давший столько достижений, вспомним хотя бы замечательную прозу Юрия Трифонова и Владимира Тендрякова.
К «Стихотворениям в прозе» автор не относился серьезно. Но вот они вышли – и рухнул еще кусок стены, и век спустя в пролом хлынул целый поток «лирической прозы».
Даже «Странные повести» позднего Тургенева – «Сон», «Песнь торжествующей любви», «Клара Милич» – предвосхитили и как бы вобрали в себя все достижения будущего русского декаданса.
Сколько литераторов во все времена стремились выглядеть новаторами! А, оказывается,
Прозу зрелого Тургенева его современники читали взахлеб. Критики же главным образом ругали. Кому верить?
Самокритичный классик и за перевалом, как в пору подъема, больше верил тем, кто бранит. (Тогда еще не известно было, что быть обруганным куда престижней, чем расхваленным, и что самый прямой и надежный путь к славе лежит через скандал.) Сомнения в себе накапливались. В письмах Тургенева шестидесятых—семидесятых годов звучит навязчивым мотивом: с творческой работой пора кончать. В очерке «По поводу „Отцов и детей“ – невеселая шутка: „…литературные ветераны подобны военным – почти всегда инвалиды – и благо тем, которые вовремя умеют сами подать в отставку!“. И рядом, в той же фразе, спокойный и горький вывод: „Наступили новые времена, нужны новые люди“.
Но как жить писателю, переставшему писать?
На наше счастье, орлу не так легко отказаться от крыльев.
Тургенев пишет – не надеясь на успех, заранее предсказывая неудачу каждой новой вещи, – но пишет. Журналы его ругают, он тут же соглашается с их оценкой. И вновь пишет.
Среди «неудач» этого периода такие шедевры, как «Вешние воды» и «Песнь торжествующей любви».
В июне 1872 года Тургенев посылает из Москвы письмо Флоберу, старому другу и почти ровеснику:
«Мой друг, старость—это тяжелое тусклое облако, заволакивающее и будущее, и настоящее, и даже прошедшее, так как делает его печальным, стушевывая и надламывая воспоминания. Надо защищаться против этого облака…
Автор не должен падать духом. Пусть он мужественно идет до конца!..
Прощайте и до свидания, мой дорогой друг, – будем же держать голову высоко, пока ее не покроют волны».
Ивану Сергеевичу предстоит бороться с волнами еще одиннадцать лет.
Наверное, Тургенев, великий труженик, заработал у судьбы право если не на спокойную старость, то хотя бы на легкую смерть. Вышло, к сожалению, по—иному: последняя болезнь была мучительной и долгой, после выяснилось, что это рак позвоночника. У самого Ивана Сергеевича насчет количества оставшейся жизни иллюзий не было.
Что делать писателю в ожидании смерти?
А что еще ему остается делать?!
В свое время, возмущенный предположениями, что некоторые его повести писаны по—французски и по—немецки, Тургенев резко возражал:
«Я никогда, ни одной строки в жизни не напечатал не на русском языке; в противном случае я был бы не художник, а – просто – дрянь. Как это можно писать на чужом языке, когда и на своем—то, на родном, едва можно сладить с образами, мыслями и т. д.!».
Увы, в жизни лучше не зарекаться.
Летом 1883 года во Франции, в Буживале, умирающий Тургенев диктует по—французски свое новое произведение: рассказ «Пожар на море». Почему по—французски? Так приходится, ведь записывает Полина Виардо.
Несмотря на перевод, несмотря на страдания болезни, несмотря на осознаваемую близость смерти, рассказ этот на сто процентов тургеневский: его правдивость, его наблюдательность и, что в данной ситуации даже странно, его обычный печально—снисходительный юмор.
«Совершенно справедливо, что ничто не равняется трагизму кораблекрушения или пожара в море, кроме их комизма. Например, богатый помещик, охваченный ужасом, ползал по полу, неистово кладя земные поклоны; когда же вода, которую изобильно лили в отверстия угольных трюмов, на минуту укротила ярость пламени, он встал во весь рост и закричал громовым голосом: „Маловерные! неужели вы думали, что наш бог, русский бог, нас покинет“. Но в ту же минуту пламя метнуло сильнее, и многоверующий бедняк опять упал на четвереньки и снова принялся бить земные поклоны. Какой—то генерал с угрюмо—растерянным взором не переставал кричать: „Нужно послать курьера к государю! К нему послали курьера, когда был бунт военных поселений, где я был, да, лично, и это спасло
хоть некоторых из нас!“. Другой барин, с дождевым зонтиком в руках, вдруг с ожесточением начал прокалывать находившийся тут же в багаже дрянной портретишко, писанный масляными красками и привязанный к своему мольберту. Концом зонтика он проткнул пять дырок: на месте глаз, носа, ушей. Разрушение это он сопровождал восклицанием: „К чему все это теперь?“. И эта картина ему не принадлежала!»Автор не щадит и себя (рассказ написан по личным юношеским воспоминаниям):
«Я помню, что схватил за руку матроса и обещал ему десять тысяч рублей от имени матушки, если ему удастся спасти меня. Матрос, который, естественно, не мог принять моих слов за серьезное, высвободился от меня; да я и сам не настаивал, понимая, что в том, что я говорю, нет здравого смысла».
И в финале рассказа, после спасения на берегу:
«Матрос, которому я за свое спасение наобещал непомерную сумму от имени матушки, явился требовать от меня исполнения моего обещания. Но так как я был не вполне уверен, он ли это действительно, да и сверх того, так как он ровно ничего не сделал, чтобы спасти меня, то я предложил ему талер, который он и принял с благодарностью».
Этот рассказ в тургеневских собраниях сочинений и печатают—то на самом скромном месте, в приложениях. Хотя, наверное, он заслуживает лучшей участи: ведь это тоже своеобразный «репортаж с петлей на шее»…
Дни, оставшиеся до последнего беспамятства, были мучительны. Успел просмотреть русский перевод рассказа «На море» (смерть смертью, а работа работой), успел послать коротенькое письмо Толстому, в котором уговаривал упрямого гения вернуться к литературной деятельности («Друг мой, великий писатель русской земли – внемлите моей просьбе!»), успел, наконец, сделать необходимые распоряжения по поводу похорон.
Впрочем, «распоряжаться» было не в его характере.
«Незадолго до своей смерти Тургенев говорил, что он желал бы быть похороненным в Святогорском монастыре, у ног Пушкина, которого он всегда называл учителем своим, но не считает себя достойным такой чести, а потому и завещал похоронить его тело в Петербурге, на Волковом кладбище, рядом со своим другом Белинским. На буквальном исполнении своей воли он, впрочем, не настаивал, ввиду того, что рядом с могилой Белинского давно нет места для другой могилы, а потому и было решено похоронить Тургенева на одном кладбище с Белинским, возле соборной церкви, с левой (северной) ее стороны, близ входа в собор…» (Биографический очерк из первого посмертного издания собрания сочинений, 1883 год).
Последние дни перед смертью Тургенев лишь изредка приходил в сознание. Третьего сентября 1883 года, в два часа пополудни, дыхание прекратилось.
Тело писателя из Буживаля перевезли в Париж, оттуда в Петербург, где и состоялись похороны (городская дума приняла их на свой счет).
Еще раз предоставлю слово биографу—современнику:
«В погребальной процессии, медленно двигавшейся от Варшавского вокзала на кладбище – среди несметной толпы, стоявшей вдоль улицы, участвовало 179 депутаций с венками – от различных ученых учреждений и обществ, от учебных заведений высших и средних, от органов столичной и провинциальной русской печати, от многих русских городов, т. д. Множество венков прибыло вместе с гробом из Парижа и Берлина, из Ковно, Вильны, Динабурга, Острова, Пскова, Луги и Гатчины – попутных городов, жители которых выходили встречать прах Тургенева и днем и в ночное время. Глаз едва охватывал весь этот ряд венков, двигавшихся, возвышаясь над толпою, на протяжении более чем двух верст. На улицах, в окнах домов (окна по случаю неожиданно наступившей в этот день ясной и теплой погоды были почти везде открыты), на балконах, по заборам и складам дров, и на крышах – всюду было видно множество людей.
По окончании заупокойной литургии и панихиды в церкви, гроб, опущенный в могилу, был засыпан землей и цветами. Речи на могиле были произнесены ректором петербургского университета А. Н. Бекетовым, профессором московского университета С. Н. Муромцевым и Д. В. Григоровичем; А. Н. Плещеев прочел свое стихотворение».
Так проводили современники своего гения – великой читательской любовью и скромным поклоном литературной общественности.
Ну а что сегодня сказать потомку?
Может, просто повторить слова, написанные одним товарищем его молодости о другом товарище его молодости: