Ни о чем не жалею

Правда, ты еще не принимала вечного обета, но ведь ты уверяла меня, что не сомневаешься в своем призвании.

И я верила тебе, Габриэла! А теперь я боюсь, что ошиблась.

Габриэла не желала ни плакать, ни молить о снисхождении.

Настоятельница встала из-за стола и несколько раз прошлась из угла в угол. Потом она остановилась и повернулась к ней.

— Я хочу знать, Габриэла, есть ли продолжение у этой безобразной истории. Ты должна рассказать мне все.

Но эти слова настоятельницы неожиданно вызвали в душе Габриэлы протест. Она вовсе не считала историю своей любви безобразной. Наоборот, сейчас ей казалось, что ничего более прекрасного с ней еще никогда не происходило. Но ни грубить, ни лгать матушке Григории Габриэла не могла, поэтому она только отрицательно покачала головой.

— Значит, не хочешь… — это была не угроза, а простая констатация факта. — Хорошо, Габриэла, тогда послушай меня. Об этой некрасивой истории уже доложено архиепископу. По его указанию глава прихода Святого Стефана назначил епископское дознание. До его окончания отцу Коннорсу запрещается служить мессы и принимать исповеди. Разумеется, в нашем монастыре он больше не появится, даже если его невиновность будет доказана… — Матушка Григория ненадолго замолчала, чтобы перевести дух. Одновременно она пристально вглядывалась в глаза своей любимицы, стараясь найти в них ответ. Габриэла продолжала отводить взгляд, и это был дурной знак.

— Так вот, сестра Мирабелла, — жестко сказала настоятельница, намеренно использовав новое имя Габриэлы. — Я считаю, что вам необходимо самым серьезным образом подумать обо всем, что случилось, и решить наконец, правильно ли вы выбрали дорогу в жизни. Монашество — это подвиг, на который способен не каждый человек, и если вы ошиблись… Вы должны посоветоваться с богом и со своей совестью, а чтобы вас ничто от этого не отвлекало, вы поедете в наше сестричество в Оклахоме и проведете там столько времени, сколько будет нужно.

Настоятельница хотела только одного — убрать Габриэлу с глаз долой, подальше от скандала, который — как она подозревала — способен был нанести молодой послушнице глубокую душевную травму. Для Габриэлы эти слова прозвучали как смертный приговор.

— Я не поеду в Оклахому! — выкрикнула она каким-то чужим, незнакомым голосом. В нем прозвучали и гнев, и отчаяние, и открытый вызов, но сейчас Габриэла об этом не думала. Мать-настоятельница осталась непреклонна, в глубине души начиная сердиться на Габриэлу. И на Габриэлу, и на священника, который едва не совратил эту неопытную девушку. С точки зрения матушки Григории, это был тяжкий грех. Она знала, что ей придется долго молиться, прежде чем она сумеет простить отца Коннорса. Он не имел никакого права так поступать с невинной, чистой душой, которая и так слишком много страдала в своей жизни.

— Тебя никто не спрашивает, — резко сказала она Габриэле. — Для тебя уже взяли билет. Ты отправишься в Оклахому завтра. Пока же ступай к себе в комнату и оставайся там. И помни — сестры будут следить за тобой, так что можешь даже не пытаться связаться с ним. Подумай лучше о себе и о своем будущем. Если ты решишь остаться с нами — я буду только рада этому. Если решишь уйти, насильно никто тебя удерживать не будет. Господь дал каждому человеку свободу воли, так что каждый сам мостит себе дорогу к погибели или к спасению. Я не понимаю только одного, Габи… — Тут голос настоятельницы дрогнул. — Незадолго до твоего перехода в новициат я предлагала тебе пожить в мире. Ты отказалась. Но уже тогда тайно встречалась с этим… Коннорсом. Ты можешь мне объяснить — почему? Неужели ты мне не доверяешь?

— Я… я не встречалась с ним, — ответила Габриэла, все больше ненавидя себя за ложь. Ради Джо она должна была продолжать лгать, пусть даже за это ей суждено было вечно гореть в адском огне.

— Свежо предание… — вздохнула матушка Григория и знаком дала понять, что разговор окончен. Габриэла повернулась, чтобы уйти, но на пороге кабинета ее остановил суровый голос настоятельницы:

— Ступай к себе. До самого отъезда я запрещаю тебе с кем-либо разговаривать. Твои соседки по комнате будут ночевать сегодня в другом месте. Ни в столовую, ни в церковь не выходить! Сестра Регина принесет тебе еду, но и с ней ты тоже не должна заговаривать. Все ясно?

Габриэла только кивнула. Это был полный домашний арест, к каковому, насколько она знала, в монастыре прибегали только в самых крайних случаях. За каких-нибудь несколько часов она стала прокаженной.

Все так же молча она поднялась к себе в комнату и села на кровать. Ей очень хотелось позвонить Джо, услышать его голос; больше того — она отчаянно нуждалась в этом, но сейчас это было невозможно. Единственное, что немного успокаивало ее, это сознание того, что ни в какую Оклахому она не поедет. Она будет сражаться до последнего и не оставит Джо, чего бы ей это ни стоило.

До самого вечера ее никто не потревожил, и Габриэла продолжала думать о Джо. Она то вскакивала с кровати и начинала быстро ходить из стороны в сторону по пустому дортуару, то падала на колени перед распятием и принималась горячо молиться, то опять срывалась с места и, достав из сундучка с бельем заветную тетрадь, принималась быстро-быстро писать свое бесконечное письмо к любимому, выплескивая на бумагу все, о чем она думала и что чувствовала. К десяти часам вечера Габриэла в полном изнеможении рухнула на кровать, но тревожные мысли о Джо не оставляли ее. "Что они там с ним делают? — спрашивала себя Габриэла. — Что такого он рассказал им, если в дело вмешался сам епископ?

Чем это все закончится?"

Быть может, какая-нибудь другая женщина на ее месте уже давно бы хлопнула дверью и уехала к Джо на первом же попавшемся такси, но Габриэла так поступить не могла. Она не хотела больше бросать вызов старой монахине, которая сделала ей столько добра. Ей оставалось только одно: терпеть и надеяться. Ведь они с Джо с самого начала знали, что им придется тяжело, и теперь обоим надо было сжать зубы и терпеливо сносить унижения, чтобы в конце концов быть вместе.

Так она лежала до тех пор, пока часы в кабинете настоятельницы не пробили полночь. Со вторым ударом Габриэла почувствовала острую боль в животе. Это было странно, поскольку к ужину, принесенному ей в комнату молчаливой старой монахиней, она даже не притронулась, к тому же пища в монастыре всегда была свежей, хотя и не слишком изысканной. «Должно быть, я перенервничала», — решила Габриэла, когда приступ прекратился так же внезапно, как и начался. Но уже через пятнадцать минут острая боль, пронзившая ее насквозь, заставила Габриэлу согнуться пополам. Третий приступ, начавшийся через двадцать минут, едва не убил ее, но Габриэла каким-то чудом сумела не закричать.

Приступы продолжались до самого утра. Заснуть, а вернее — забыться Габриэла сумела, только когда колокола прозвонили к утренней молитве. Но стоило только Габриэле смежить глаза, как ей начали мерещиться всякие ужасы времен испанской инквизиции. То перед ее мысленным взором вставал висящий на дыбе Джо, и к нему подкрадывались какие-то темные тени с раскаленными до багрового свечения щипцами, то ее саму волокли куда-то одетые в черное монахи, и какая-то женщина с лицом Элоизы протыкала ей живот острыми швейными ножницами, которые она доставала из серебряного ведерка с мелко наколотым льдом.