Ничего кроме надежды
Шрифт:
Вот американцев я боялась. Англичан – нет; когда мимо тебя проходит англичанин – особенно офицер, они еще любят с такими коротенькими тросточками ходить, вот так их под мышкой держат, – такое ощущение, что ты для него просто не существуешь, он тебя не видит. А американец – ну что ты, всю оглядит еще издалека, начнет свистеть, подмигивать, обязательно скажет что-нибудь – наверняка что-нибудь такое, знаешь, это ведь по выражению лица видно. И никогда не знаешь, пройдет мимо или облапит. Их я боялась.
– Ну, не так уж, видно, если собралась к ним обратно, – с улыбкой сказал Дежнев, решив воспользоваться ее словами для перехода к обещанному разговору.
Таня вскинула брови.
– Обратно?
– Александр Семенович говорил, что ты вроде
– Ах, это. Нет, теперь поздно, Кирилла уже увезли куда-то.
– Поздно? Неужели ты действительно смогла бы?
– Не задумываясь, – сказала Таня. – Только не надо проводить со мной политико-воспитательной работы, хорошо? Я ведь и сама могу провести с тобой такую, что ты не будешь знать, куда деваться.
– Ого, – сказал Дежнев, сохраняя на лице ту же улыбку, теперь уже немного натянутую. – Ну что ж, валяй, если есть что сказать.
– Не будем портить встречу. Сказать я могу очень многое, но майору Дежневу это не понравится так же, как не нравится генерал-полковнику Николаеву.
– Таня, ну зачем ты так?
– Для ясности, Сережа. Дядясаша что, просил на меня повлиять?
– Ну... в некотором роде, – признался Дежнев, подумав, что скрывать тут нечего. – Ясно, что он обеспокоен... твоими настроениями, с какими ты оттуда вернулась.
– Оттуда? – с нажимом переспросила Таня. – Оттуда, Сереженька, я вернулась с другими совсем настроениями. Первого красноармейца, который нас задержал на этом берегу Эльбы, я – ты не поверишь – я просто повисла у него на шее, и ревела, как дура, и целовала, обливая слезами, – он, бедный, не знал, что делать... Небритый, помню, щетинистый, немолодой. Настроение у меня тогда было такое, что если бы мне сказали: нельзя, ступай обратно, сюда мы тебя не пустим, – я бы скорее утопилась, чем вернулась на ту сторону. Так что нынешние мои настроения – это уж они здесь вызрели, под ласковым родным солнышком... Господи, какая дура, какая идиотка беспросветная, – простонала она, запустив пальцы в волосы, – как я могла не подсказать, не посоветовать, надо было хоть полгода выждать, должно же это наконец прекратиться... Да что там, разве он послушал бы!
Хозяйка, снова деликатно стукнув по стеклу ноготками, заглянула в дверь и осведомилась, будут ли господа пить кофе – конечно, увы, эрзац! От эрзацкофе господа отказались, Таня спросила, не найдется ли таблетки аспирина, но фрау Зайдель сожалеюще развела руками.
– Что, голова болит? – спросил Дежнев. – Сейчас позвоню, принесут из санчасти.
– Не стоит, пройдет и так. Налей лучше еще, на вечеринку я с тобой не пойду, так что допразднуем здесь.
– Почему не пойдешь? Устала? Так успеешь отдохнуть, поспать даже, до вечера еще далеко.
– Нет, просто... не хочется. Посидим с тобой, а потом ты иди. Я глупо себя чувствую в таких компаниях, Дядясаша тоже пытался поначалу ввести меня в общество своих офицеров. Там ведь и молодых много, я пошла раз-другой, но... Всегда такое ощущение, понимаешь... будто по недоразумению попала в гости к чужим. Все друг друга знают, у всех какие-то общие дела, общие воспоминания, все понимают друг друга с полуслова – а ты сидишь, как дура, и вежливо улыбаешься, показывая, как тебе весело и интересно. А самой реветь хочется.
– Но почему, Таня? Почему?
– Ну не знаю, потому что чувствуешь себя чужой, пришлой какой-то, не такой, как все! Если тебя приглашают танцевать, так наверняка знаешь, что, скорее всего, из вежливости – как-никак племянница командарма – или из любопытства... Приглядеться, что же это за особа оттуда! Я уже не говорю о том, как на меня посматривают все эти ваши... боевые подруги. Болталась там неизвестно где, а теперь явилась – не запылилась. И сколько во взгляде иронии, сколько осуждения! Как будто я сама, черт бы их всех драл, добровольно осталась в оккупации или по своей воле поехала в Германию! Единственное, что сделала по своей воле, это вернулась сюда – чтобы потом какой-то свинорылый хам день за днем заставлял
меня по десять раз переписывать одно и то же, надеясь поймать на ошибке!– Тише, тише, ну чего ты, Тань...
– А вот подумай сам, «чего я»! Да если бы не Дядясаша – точнее, не его звание и должность, – то меня дофильтровали бы до того, что я сама уже начала бы вспоминать, какие задания получала от гестапо, какие от американской разведки, а какие от английской! Странно, что не приплели еще и голландскую! У меня хватило ума написать в анкете, что полгода была переводчицей в «Шарнхорсте», – дура, конечно, что решила с этими гадами откровенничать, – честность, видите ли, одолела! Так они такое вокруг этого развели, в такой меня грязи вываляли... один все требовал, чтобы я созналась, что спала с комендантом, чтобы получить эту должность, будь она проклята! Ну, они пусть, – Таня, словно защищаясь, выставила перед собой ладони, – в конце концов, на их работе, наверное, других и не бывает. Но остальные-то? Откуда у всех вас эта – подозрительность, что ли, не знаю даже как это определить! – настороженность, неприязнь ко всем, кто был в оккупации и в Германии?
– Почему «у всех нас», – пробормотал Дежнев.
– Да у всех, у всех! Как будто я не вижу, – Таня махнула рукой, допила свою рюмку. – Я старые газеты просматривала – ну, там за март, за февраль, – так, по заголовкам судя, война чуть ли не ради нас только и велась: «Освободим наших сестер и невест из фашистской неволи» – прямо не было другой цели! А потом этих самых невест и сестер – сразу за проволоку, чтобы не дай Бог по домам не разбежались... Я уж про пленных наших не говорю – тех вообще эшелон за эшелоном на Колыму гонят, без пересадки, и все считают это нормальным, в Хемнице при мне один мерзавец в полковничьих погонах знаешь что заявил? «Сами, говорит, виноваты, не надо было в плену отсиживаться, другие воевали честно». Там были еще офицеры – ни один даже не возразил, услышали такое – и ничего, ни слова! Значит, не один он так думает? Я едва удержалась, чтобы не подойти к нему и не залепить пощечину – так, знаешь, на весь зал, чтобы все не только увидели, но и услышали... Может, и залепила бы, если бы не Дядясаша... меня только мысль о нем и остановила. И это офицеры, Сережа, да что же такое с вами со всеми происходит, что с вами сделали? Во что вас тут превратили? Ты бы видел, как в других армиях относятся к своим пленным, которых сейчас вот освобождали, как о них заботятся, какие им создают условия... А ведь все они тысячной доли не испытали того, что перенесли наши!
– Ну, это не только про пленных можно сказать, -перебил Дежнев. – Все эти «другие армии», о которых ты говоришь, они тоже не испытали тысячной доли того, что испытали мы. Наверное, у нас с ними по этой самой причине и подход ко многому очень разный. Легко американцам «создавать условия», когда на их земле ни одна бомба не упала, ни один снаряд не разорвался...
– Да разве я об этом, Сережа? Разве я тем возмущаюсь, что у нас нет столько госпиталей, или столько машин, или снабжение хуже? Я о человеческом отношении говорю!
– Понял, понял, – он успокаивающим жестом протянул над столом руку. – А теперь попробуй понять ты. Могла не ожесточить людей такая война, какую – в отличие от американцев – видели и вели мы? Ты помнишь, сколько у нас в классе было ребят?
– Ну... половина примерно.
– Да, почти. Семнадцать человек. А знаешь, сколько осталось в живых? – он поднял два пальца, раздвинув их римской пятеркой: – Двое! Ты понимаешь, что это значит? Я и еще Володька Бердников – он в прошлом году вчистую демобилизовался, без правой ноги. Я от него недавно письмо получил, пишет о некоторых. Гнатюк и Никодимов убиты под Сталинградом, Сашку Лихтенфельда сбили над Кубанью весной сорок третьего – не представляю, как ему удалось поступить, немцев ведь тогда уже не брали ни в одно военное училище, – но поступил как-то, окончил, и в первый боевой вылет его сбили. Косыгин Женька сгорел в танке под Прохоровкой, мы с ним, оказывается, совсем рядом были тогда...