Ничего неизменного

На то, чтобы добраться до центра острова у Хасана ушло пять часов. Ему по дороге пришлось драться, да еще и за Шиаюн присматривать. Заноза, по расчищенным-то коридорам, понесся в таком темпе, что Мартину пришлось вспомнить, что он демон и тоже может быть быстрым.

А заодно изменить форму зрачка, чтобы лучше видеть в темноте. Одного фонарика тут было недостаточно.

Он ожидал хоть какого-нибудь внутреннего сопротивления. Все-таки, стать демоном просто, чтобы успеть за умчавшимся вперед упырем, а не для того, чтобы защитить свою или того же Занозы жизнь — это нарушение вообще всех правил и обещаний. Но не ощутил и тени раскаяния. Даже не усомнился ни на секунду.

А Заноза вряд ли понял, что догнал его не человек, не Мартин Соколов, а Нэйд Алакран… Хотя, имя Мартин Фальконе тоже подходило. Это имя куда больше было связано с демоном, чем с человеком. Но все равно, Заноза его никогда человеком не считал, поэтому и не заметил разницы. Оглянулся через плечо, уже без улыбки. Показал рукой вперед:

— Там. Люди. У меня от них мозг костенеет.

Там были живые люди, ожидавшие смерти. Такой мучительной, страшной, долгой, что даже у демона не хватило бы воображения представить ее. И людям не хватало. Но страха — страха им было достаточно, чтобы уже сейчас переживать предстоящий ужас. Костенеет мозг? Так сказал Заноза. Это защитная реакция его разума. Он постоянно ощущает чужие эмоции, он, наверняка, научился защищаться от них, сам того не понимая. Ему кажется, что мозг выключается, перестает работать. А на деле — это броня, доспех. Не умея снизить уровень восприятия, Заноза отключает понимание того, что чувствует.

Мартин понял это, и понял, почему ему самому было так хорошо, так весело, в этих темных, просторных тоннелях. Удивительное легкомыслие, с которым он превратился в демона, отбросив человеческое имя вместе с человеческими ограничениями, объяснялось теми же причинами. Он чувствовал ужас принадлежащих ему душ, чувствовал боль, которую они еще не пережили, но уже представили, чувствовал неотвратимость смерти — их смерти. А еще — лютое бешенство, безумную, бесстрашную, бесконечную ненависть аждахов. Ужас и ненависть, бешенство и боль были как летний ветер, как потоки теплого воздуха под крыльями, как солнечный свет. Мартину хотелось рисовать. Прямо сейчас. Рисовать умирающих от страха людей, убивающих их аждахов. Хотелось взять гитару и сыграть музыку, в которой смерть и ярость будут петь на два голоса. Хотелось подраться с Занозой — с кафархом — станцевать с ним. Еще раз. Здесь и сейчас! Не найти лучше места для этого танца. Не найти лучше времени.

Он не знал, что чувствует Заноза. Душа упыря не принадлежала ему. Пока нет.

Но Заноза — знал. И смотрел с выжидающим интересом.

Мартин встретил этот взгляд, не позаботившись о том, чтобы сделать зрачки человеческими. Можно было ничего не говорить. Ему гораздо привычнее было ничего не говорить. О таком говорить и нельзя.

Не среди людей. Не друзьям. К тому же, Заноза и сам все понял, так ведь?

— Мне нравится, — сказал Мартин. — То, как сильно они боятся, и то, как страшно они умрут, и то, что они понимают, как страшно умрут. Мне нравится это чувствовать.

— Ну, ясное дело, — буркнул Заноза, — ты же демон. Есть какие-нибудь идеи, как их выпустить?

Ясное дело? Он сказал «ясное дело»?! Да что такое с этим вампиром?

Плевать он хотел на то, как неправильно Мартин чувствовал, и на то, как неправильно быть демоном, и на то, что демонов надо бояться. Ничего неправильного в Мартине не видел. Демон как демон, штезаль, все они одинаковые.

Мартин не удержался от смеха. Было дико. Было очень странно. И очень смешно. Он представил себе Лэа на месте Занозы, здесь и сейчас. Представил ее реакцию на смех, и стало еще смешнее. Нет, ну нельзя ржать в такой ситуации. Даже демону — нельзя. Тут люди, в конце концов, их спасать надо.

А ведь Лэа вряд ли стала бы об этом беспокоиться. Если б только в беде не оказались дети. Лэа взрослых не слишком любит. Хоть людей, хоть нелюдей.

— Заноза, они же преступники. Они сами убивали. На Тарвуде не так много преступлений, за которые положена смертная казнь.

— И что? Мы, что ли, не убивали? Scheisse, Мартин, мы в сто раз больше сделали, чем любой из них. Всякого такого, за что смертная казнь положена. Или даже в двести раз больше. Думай! Они твои, ты с ними что захочешь можешь сделать. Надо только сообразить, что именно. Давай, соображай, я в тебя верю.

Ну, и придурок!

— Дай сигарету, — велел Мартин. — А то у меня от тебямозг костенеет.

Крепкий дым помог сосредоточиться на проблеме, на поиске решения. Проблемы-то Мартин по-прежнему не видел. Надо быть Занозой, чтобы хотеть всех спасти. Но если сформулировать как задачу помощь Занозе, а не спасение людей, то можно заставить голову работать. Даже несмотря на отвлекающие, такие сладкие, эмоции.

Что не позволяет призракам уйти? Плохая смерть. Пережитые страдания. Незаконченные дела. Последний пункт можно вычеркивать, у здешних призраков незаконченных дел не осталось, кроме мести всем живым, а месть имела значение, пока призраки не ожили сами. Сейчас их удерживают только страдания. В заколдованных кругах, в которых запер их мистер Намик-Карасар, страдания стократ сильнее, и призраки — во плоти или бесплотные — не в силах не только покинуть круг, но и просто пошевелиться.

— Ты сделал так, чтобы те люди не боялись. Те, воплотившиеся, которые уже вышли наружу. — Заноза зажмурился и потер виски: — madre, я вообще думать не могу… щас орать начну. Или убегу. Короче, Мартин, если проблема в том, что они не могут уйти из-за того, что им трындец хреново, ты можешь сделать так, чтоб им стало хорошо? Ну, или не так плохо.

Мартин думал о том, чтобы воплощенные перестали страдать. Но те, кому он приказал не испытывать страха, вообще перестали что-либо чувствовать. А их страх был не так… всеобъемлющ, как боль и ужас, которые испытывали люди, запертые на одном пространстве с аждахами. Отними у них страдания, и, кто знает, не лишатся ли они эмоций навсегда?

А Заноза думать не может, может только орать и ругаться матом, но мысль-то верная. Не отменять чувства — заменить их. Тонкая работа, которую нужно быстро сделать. Что хорошего есть у него в обмен на ожидание мучительной смерти?

Надежда? Демон, который дает людям надежду, вместо отчаяния — это так же нелепо, как вампир, убеждающий демона спасти людей. Но ведь убедил же. Одним взглядом.

— Главное… не перепутать, — пробормотал Мартин, прищуриваясь, — люди страдают и боятся, аждахи — страдают и ненавидят. Если я случайно выпущу аждахов, они нас на куски порвут.

— А сколько их здесь?

— Ты их что, не видишь?

Беда с вампирами. Кажется, только-только начинаешь понимать, что они могут — начинаешь понимать, что они могут практически все — как вдруг выясняется, что они не способны на самые элементарные вещи.

Разве мертвые не должны видеть мертвых?

— Я не некромант, — напомнил Заноза.

А еще он был живым. Не важно, что сердце не бьется.

Внимательный взгляд Занозы одновременно вдохновлял и нервировал. Упырь верил, что он может все. Мартин под его взглядом сам верил, что может все. Но очень не хотел, почти боялся, обмануть ожидания.

— Перестань так смотреть! — попросил он. — На меня твои чары не действуют.

— Он не чарует, — прозвучал холодный голос Турка, — он по-настоящему верит. Это куда хуже.

Заноза подпрыгнул, и сердито зашипел:

— Ты подкрадываешься!

— Ты невнимателен, — парировал Хасан, появляясь у него за спиной. Он будто соткался из густой темноты и ледяного равнодушия к людям, которых сам обрек на смерть, — возвращайся к выходу и подумай, как нам уйти домой, не выходя на солнце. Мистер Фальконе, я покажу вам, где остальные круги. Эти подземелья — настоящий лабиринт.