Ничто человеческое...

Не буду публиковать письма, поддерживающие меня в дискуссии «Этот умный, честный Каренин», хотя их, повторяю, было немало. Лучше, не называя имени автора, дам письмо-исповедь, которое получил не в ответ на полемику о Каренине, а после опубликования уже упоминавшейся мной повести «Удар молнии».

«Здравствуйте!

Мне скоро 40 лет. Сыну 17. Читала я, читал он, потом говорили. Плохо он понял, хотя развивался вполне гармонично, без „вывихов“, но созреть духовно и развиться — это не одно и то же! Шаг за шагом провела я его по повести. Надолго остановились на моей любви, которая сыну моему известна и которую он считает „бессмысленной“! Но это оттого, что малыш еще не любил сам. Поэтому — непонятно.

Нескромно сказать, очевидно, что меня постигла такая же примерно любовь, если не более трагическая. И любовь ли это?! Через непонимание, через недоверие несешь в ладонях то, что, кажется тебе, принесет счастье и радость другому. Несешь ему духовное возрождение, веру в себя. И нет проблемы в том, чтоб обязательно объединиться „законным союзом“, потому что действительно в этой странной и, как говорит сын, „бессмысленной“ любви нет ничего страшнее, чем потерять возможность делать добро. Для меня это — день сегодняшний с 1972 года.

Рабочий-электрик, бывший беспризорник, вероятно, бывший уголовник. Во всяком случае, к 45 годам он темную сторону жизни считает единственной ее действительной стороной. Все остальное — „иллюзия“, по его мнению. Человек тонкой мысли, человек такой великолепной духовной породы, что, сложись его жизнь с детства иначе… трудно сказать, каких вершин науки или искусства он бы достиг. Я плачу над его судьбой и не знаю покоя от боли и желания возродить Петра, сделать его таким, каким он может и должен быть. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Не оттого, что мы, вероятно, никогда не будем вместе. А оттого, что никогда не исполнится ни одна его мечта. И я была бы очень счастлива, увидев его счастливым, пусть даже рядом с ним была бы не я, другая. Почему так? Где-то в глубине психики скрыто наше с ним родство. И я узнаю это даже в его „нелепых“ поступках. И мне хочется делиться с ним тем, что знаю и чувствую я и чего не узнает он. Судьба. Она поставила его в тяжелые условия, и он такой, с углами, с комплексами. И меня не покидает ощущение, что он — это я, но в другой оболочке, в других проявлениях, что судьба была со мной так несправедлива, это я в помойках искала хлеб. Это я пустила в свою кровать (снимая угол у хозяйки) бродячую собаку в лютый мороз. Это я, а не он ходила с табором цыган и грелась у костра. Это у меня была такая жажда знаний… Это у меня в 25 лет развилась потеря памяти, и я не смогла учиться дальше.

Что было в его детстве? Рано умерла мать. Сменялись одна за другой гулящие „мачехи“. Отец избивал за упорный и строптивый характер так, что сын падал в обморок и неделями не мог спать на спине. А мальчик почему-то любил Шиллера, Кольцова, в подвале дома жили у него еж с семейством.

Он живет в другом городе. У моря. Только к 45 годам он получил крышу над головой, а так жил все время на квартирах, в общежитиях. Отношения с женщинами, девушками прочными не получались никогда. Прожив год с женой (женившись только в 38 лет), развелись.

Теряю ли я себя в этой любви?! Для меня вопрос смешной. Какое это имеет значение??? Я что, хочу лично себе что-то иметь от его реакции на мое отношение? Точно так меня можно спросить, а теряю ли я себя в своей любви — дружбе к сыну??? (А между прочим, бываю с сыном ох как строга!) Не дело так ставить вопрос о таких отношениях, мне кажется.

Зачем пишу так подробно? С надеждой. На совет ваш. Вы знаете много судеб, историй. Что делать?

Меня заботит доверие Петра, благодаря которому я смогла бы вывести его из некоторых психологических тупиков; многие стороны его души я чувствую — где ссадины, где резьба сбита, где раны. Это общение — мука, мука, похожая чем-то на муку… творчества. Но когда рисуешь — видишь то, что получается. Здесь — человек.

„Зачем тебе это нужно?“— такова позиция тех, кто знает об этом. И нужно ли Петру такое отношение?! Он не привык к этому, мне кажется, что даже и непонятно ему многое. Женщина приезжает, при встрече вся превращается в Созерцание, в Слух и практически не ведет себя „как женщина“! Мне и самой это непонятно, привязанность моя не поддается убеждениям логики.

Мне хочется найти для него стихи и поэмы Шиллера, которого купить уже давно невозможно в магазинах. Книги — это единственное, что я могу на таком расстоянии. Они ведь могут и должны дать человеку веру. Нет дня, нет часа, в который я бы не подумала о том, что еще можно сделать, как перевести человека на другое восприятие жизни?! Наверное, бесполезно. Легче проломить головой стену. У меня часто такое ощущение, что я… сражаюсь с его жестокой судьбой, с ним самим за него же, для него.

Поэтому еще раз мое горькое вам спасибо.

P.S. Говорят, можно и без любви… Говорят, можно заполнить жизнь работой, разными увлечениями. Работа, конечно, хлеб насущный в самом благородном смысле слова. Но ведь недаром говорится: не хлебом единым… Что же касается увлечений, то у одного — путешествия, у второго — живопись, у третьего — коллекция…

Галина С.»

КОЛЛЕКЦИЯ

Коллекция

Обвиняемые.

Кириллов П. Б., 48 лет. Образование высшее: историк. В детстве играл на скрипке, хотел стать, как отец, музыкантом. В юности к музыке остыл, окончил истфак пединститута. Охладел к гуманитарным наукам, углубился в точные. Занимал пост руководителя отдела в торгово-техническом объединении. Накануне ареста закончил работу над диссертацией.

Туманов Л. С., 26 лет. Образование высшее: инженер-радиоэлектроник. После окончания сугубо технического вуза увлекся экспериментальной медициной: высшей нервной деятельностью человека, нейрокибернетикой; потом — литературой, захотел стать писателем. Любимый жанр — гротеск, фантасмагория. Любимые писатели — М. Булгаков («Мастер и Маргарита»), Кафка, Маркес («Сто лет одиночества»). Работал в том же объединении, что и Кириллов. Хороший шахматист.

Рогожин Б. П., 34 года. Образование высшее: физик. После окончания физфака охладел к физике, увлекся экспериментальной медициной, лечением инфразвуком, потом — искусством. «…Показал себя как талантливый студиец, исполнял роли Креона в пьесе Ануя „Антигона“ и Гоуена Стивенса в пьесе У. Фолкнера и А. Камю „Реквием по монахине“. Был не только исполнителем, но и режиссером… Характеристика дана для поступления в высшее театральное училище». Не поступив туда, захотел стать кинорежиссером. Коллекционировал иконы. В последнее время работал ночным сторожем. Познакомился с Тумановым вечером на бульваре. Альпинист, горнолыжник.

Потерпевшие.

Кириллов Б. Д., 72 года. Образование высшее: скрипач. Играл в оркестре местного театра. Коллекционировал фарфор, картины, серебро, мебель.

Гарина М. С., 54 года. Вторая жена Б. Д. Кириллова. Образование высшее: учительница.

Часть первая Детство и старость

Через много-много лет, сидя под конвоем перед старым деревянным барьером, который отделял троих и от зала суда, и от естественной человеческой жизни, Кириллов вспомнит этот осенний день, когда ему с особой силой и, пожалуй, с недетской безнадежностью захотелось пойти в зоопарк. Он увидел, возвращаясь из школы, большую и яркую, как солнце, афишу с резко-желтым изображением тигра почти в естественную величину (хотя он мог и ошибиться, потому что живых тигров не видел никогда) и застыл в муке неосуществленного желания, потом побежал домой, ворвался туда опять с мольбой о зоопарке. Он понимал, что его мольба надоела, но ему было десять лет, и он находился под воздействием удивительных событий: в ту осень и зоопарке появились морские львы, жирафы, кенгуру, и вот теперь — тигр. Мальчик ворвался с воплем о тигре и понял, что опять они никуда не пойдут.

ОН стряхивал пыль с вещей. Они жили тогда не в том большом кооперативном доме, откуда через много-много лет Он однажды утром уйдет с мачехой, чтобы никогда не вернуться, а в старом, небольшом, в комнате с антресолями. Два яруса и деревянная лестница у стены. Самое дорогое было наверху. Сейчас Он стряхивал пыль с менее дорогого. Нежно, замедленно, старой потертой бархоткой ласкал желтую раму овального зеркала на стене… Потом Он перейдет к столику, потом к тумбе… В комнате было тесно от вещей… Потом Он поднимется по лестнице… А там — самое дорогое, там, по выражению матери, Он дышит. И Он будет дышать на самое дорогое до вечера, до самого концерта. И мальчик понял, что они и на этот раз никуда не пойдут, но не удержался и повторил потрясающую новость о тигре. «Ты пойдешь туда с мамой, когда она вернется с гастролей», — пообещал Он, как обычно мягко, даже ласково и неопределенно. «Я хочу сейчас, сегодня, — настаивал мальчик, — я не видел ни живой антилопы, ни даже живой лисы». «Куда они денутся, твои тигры?» — улыбнулся Он. «Они убегут, они не останутся тут», — не унимался сын. И тогда Он подошел к нему, поднял руку, забыв в ней бархотку, мягко поднял, чтобы погладить по голове, утешить, но мальчику показалось, что Он хочет и с него стряхнуть пыль, и он уклонился…

«Опись коллекции убитого, составленная сотрудниками центральных и местных музеев:

диван красного дерева (первая треть XIX века); два стула красного дерева (первая четверть XIX века); бюро красного дерева, дамское; столик с перламутровыми инкрустациями; столик дамский с перламутровыми украшениями (середина XIX века); комодик французской работы XVIII века; зеркало в овальной раме (первая четверть XIX века); маленький столик XVIII века французской работы с эмалями; столик для нот; шкаф Буль (вторая половина XIX века); скрипка французского мастера Ж. Б. Вильома (XIX век)…»

Они жили с матерью в самой комнате, где стояло, покоилось менее дорогое, и в редкие дни, когда кто-то у них бывал — его одноклассники или ее родня, — их уводили на антресоли и угощали там. Делалось это из хитрости, чтобы успеть убрать печенье или конфеты, если вдруг заскрипит под Ним лестница. Он не разрешал базарить деньги на несущественное, мимолетное. Он не позволял и себе лишнего стакана минеральной воды, научил буфетчицу в театре наливать Ему полстакана боржома с соответствующей половинной оплатой. Им с матерью об этом как об оригинальной шутке рассказал новый артист театра, которого Он заманил, чтобы похвастаться скрипкой Вильома. И должно быть, артиста удивило, что ни мать, ни сын не рассмеялись.

Угощение, пока Он по лестнице поднимался на антресоли, убиралось по-цирковому мгновенно, мать делала это артистично, она артисткой и была, но не фокусы в цирке показывала, а исполняла на эстраде старинные русские песни.

Но однажды они попались. Мать вернулась в тот день с тайными мандаринами — раздобыла в буфете филармонии, — ее веселила эта покупка, и она потащила на антресоли сына и ребят, которые зашли к нему: он тогда болел.

Была зима, темнело рано. Они зажгли лампу, потом вторую: на антресолях и в летний день было сумрачно. Они кидали на маленький столик (XVIII век) мандариновые корки и с набитым ртом весело говорили. Один мальчик рассказал, что он ел ананас, но ему не верили — ананас был тогда чем-то не менее экзотическим, чем кокосовый орех. «Наверное, банан?» — уточняла мать.

«Да нет же, ананас! — яростно повторял он. — Папе подарил один капитан, он был у берегов Испании…» Может быть, из-за разговора об ананасе и Атлантическом океане те мандарины и заняли в его сознании место рядом с тигром, которого он не увидел. Они стали чем-то большим, чем мандарины. Но и как мандарины они были чудесны. Никогда потом ничего подобного он не ел. В них были юг, солнце, океан, и в то же время они нежно таяли во рту.

Мать первая услышала шаги и кинулась к мандариновым коркам. Мандарины были уже съедены, и на столике высился оранжевый холмик, казавшийся живым, теплым. Лестница заскрипела, и мать стала обеими руками засовывать корки в валенки ребятам. Те ничего не понимали, но почуяли что-то недоброе и растерянно ей помогали. Она уминала, уминала корки, пока все резче скрипела лестница, и, когда показался Он, не осталось на столике ни одной. Но Он и не рассматривал поверхность столика. Он дышал — Он дышал запахом далекого берега, далекого солнца. На антресолях стоял резкий мандариновый дух. Он дышал, и ноздри Его раздувались. Потом Он тяжело посмотрел на мальчиков, и те, неловко ступая в набитых корками валенках, побрели к лестнице. Он выключил одну лампу, потом вторую, не посмотрев на жену и сына…

В темноте мандариновый дух усилился, уплотнился, стал почти осязаемым, телесным, — и через много лет в зале суда Кириллов ощутит его кожей лица, когда судья начнет допрашивать Туманова о том, при каких обстоятельствах они первый раз разговорились об этом.

Туманов расскажет, что, поступив на работу в объединение после ряда творческих неудач, он познакомился с Кирилловым, который руководил параллельным отделом, и тот показался ему общительным, мягким и — что самое существенное для будущего писателя — интересным, странным человеком. Они сидели в одной большой комнате, похожей на зал, и, когда однажды вернулись после обеда и нескольких чашек кофе и заговорили о жизни, Кириллов пожаловался на то, что его жизни мешает один старик, и добавил, что он не пожалел бы больших денег, если бы кто-то согласился избавить его… «От одного старика?!» — с великолепной небрежностью, как о безделке, переспросил Туманов. «Может быть, от двух, — не ответив на ироническую улыбку Туманова и опустив голову, уточнил Кириллов. — Он недавно женился». «Туманов! — позвал в эту минуту молодого сотрудника непосредственный руководитель. И когда тот пересек зал, подошел, спросил его: — О чем вы болтаете в рабочее время с Кирилловым?» «О том, что надо убить двух стариков», — ответил Туманов. «Юмористы!» — рассмеялся руководитель. И Туманов рассмеялся: складывалась чисто гротесковая ситуация, а он любил гротеск, любил чистоту жанра.

…Антресоли пахли мандаринами до самого лета, пока не распечатали окон, и до лета на Его лице лежала печать горестной укоризны.

«…Скрипка французского мастера Ж. Б. Вильома; голова женская (коллекционный номер 157); голова женская, подражание Грезу, работа западноевропейского мастера начала XIX века; портрет мужчины, миниатюра на дереве, работа французского мастера конца XIX века; портрет женщины с шалью западноевропейского мастера XIX века; портрет молодого человека, рама золотая, миниатюра; рюмочки, солонки, стопочки, мундштук, набалдашник — серебро; люстра золоченой бронзы с хрусталем и фиолетовым стеклом…»