Ничто

В садике перед красным коттеджем, где Фредерик жил со своими женатыми и не собиравшимися разводиться родителями, возвышался самый длинный флагшток в Тэринге. А на этом флагштоке от восхода до заката развевался Даннеброг во все положенные дни: в дни рождения королевы и кронпринца Фредерика, во время официальных праздников, а также каждое божье воскресенье. В семье Фредерика поднимать флаг было мужской обязанностью и привилегией, а так как Фредерику недавно исполнилось четырнадцать, он с гордостью перенял от отца эту обязанность и привилегию.

Само собой разумеется, Фредерик не желал отдавать флаг. Но мы были тверды как скала, и на следующий день Даннеброг стал частью кучи смысла.

Стоя по стойке «смирно», мы пели национальный гимн, пока Фредерик привязывал красно-белое полотнище к железному пруту, который Ян-Йохан нашел за лесопилкой и водрузил посреди кучи.

Вблизи Даннеброг казался гораздо больше, чем когда развевался на флагштоке, и от всего происходящего у меня на душе заскребли кошки, ведь если задуматься об истории, нации и так далее… Но других, похоже, это не смущало, а потом я подумала о смысле и поняла, что все-таки Майкен попала в самую точку: с развевающимся наверху флагом куча смысла действительно представляла собой нечто.

Нечто. Много. Смысл!

Никто понятия не имел, что Фредерик может быть таким злым. Но он изрядно вырос в наших глазах, попросив дневник Дамы Вернера.

Дама Вернер был… как бы это сказать? Дамой Вернером.

А дневник Дамы Вернера действительно был вещью особенной: в переплете из темной кожи и хорошего картона, с исписанными изящным убористым почерком страницами из бумаги, напоминавшей обертку для бутербродов, но очевидно гораздо более качественной.

Дама Вернер пыхтел и отказывался, говорил, что ни за что на свете не отдаст дневник, всячески жестикулируя — мы, девчонки, потом пытались это повторить и чуть не умерли со смеху.

Но все было напрасно.

Дневник оказался в куче, но без ключа, так как Фредерик забыл о нем и тем самым упал в наших глазах — почти так же быстро, как и вырос.

Дама Вернер заявил гнусавым и слегка снисходительным голосом, что посредством его дневника куча смысла достигла абсолютно нового плато (Дама Вернер обожал французские слова, которые мы не всегда понимали). Но что бы это слово ни означало, именно из-за этого плато он попросил у Анны-Ли прощения за то, что ей придется принести свое свидетельство об удочерении.

Анна-Ли — кореянка, несмотря на то что считалась датчанкой и знала только своих родителей-датчан. Она никогда ничего не говорила и ни во что не вмешивалась, а только моргала и смотрела вниз, когда кто-нибудь заводил с ней беседу.

Теперь она тоже ничего не говорила. Возражать начала Рикке-Урсула.

— Это не считается, Вернер. Свидетельство об удочерении все равно что свидетельство о рождении. Его нельзя просто взять и отдать.

— Прошу меня извинить, — ответил Дама Вернер с напускной снисходительностью. — Но мой дневник — моя жизнь. Если можно пожертвовать им, можно и свидетельством. Разве смысл не в том, чтобы класть в эту кучу вещи, имеющие смысл?

— Но не такие же, — ответила Рикке-Урсула, покачав головой, так что шесть синих косичек взвились в воздух.

Дама Вернер продолжал вежливо упорствовать, а мы понятия не имели, как еще возразить, так что просто задумчиво стояли.

И тут, к нашему удивлению, Анна-Ли произнесла целую тираду:

— Это не имеет значения. Вернее, имеет огромное значение. Но ведь в этом-то и суть, иначе в куче смысла не будет смысла, и получится, что Пьер Антон прав.

Анна-Ли была права.

Свидетельство об удочерении оказалось наверху кучи, и когда Анна-Ли сказала, что Крошка Ингрид должна отдать свои новые костыли, никто с ней спорить не стал.

Придется Крошке Ингрид ходить со старыми.

Смысл становился все ощутимее, и нашему ликованию не было предела, когда Крошка Ингрид робко прошептала, что Хенрик должен принести змею в формалине.

VIII

В кабинете биологии внимания заслуживали шесть вещей: скелет, который мы прозвали господином Хансеном, половина человека со съемными органами, плакат с изображением женской репродуктивной системы, ссохшийся, с небольшими трещинками череп, проходивший под кличкой Горстка Гамлета, чучело куницы, а также змея в формалине. Из всего этого змея в формалине была самой-пресамой интересной, поэтому идея Крошки Ингрид оказалась просто гениальной.

А вот Хенрик так не думал.

В особенности потому, что змея была коброй, которую его отец заполучил для школьной коллекции, написав миллион писем и потратив кучу времени на переговоры. А еще она была мерзкой, и при виде ее по спине бежали мурашки. Тело змеи с доисторическими узорами и плотными чешуйками лежало изогнутым бесконечной спиралью на дне банки, голова поднята наготове, зубчатый капюшон раздут, словно в ярости, и казалось, будто из шипящей розовой пасти в любой момент мог вылететь парализующий яд.

Никто добровольно к банке не прикасался.

Ну разве что за десять крон.

Хенрик с глупым упорством настаивал на том, что змея к куче смысла отношения не имеет. Впрочем, ситуация изменилась, когда на перемене Хуссейн поднял банку над головой Хенрика, сказав, что разобьет ее о его лоб, если тот не принесет змею.

У нас у всех тоже терпение было на исходе, и мы настаивали на том, чтобы он это сделал сейчас же. Нужно было довести дело до конца, чтобы окончательно заткнуть рот Пьеру Антону. Сливы уже поспели, и Пьер Антон плевал нам вслед липкие косточки, продолжая выкрикивать всякую ерунду.

— И зачем вам, девчонкам, вступать в отношения? — проорал он тем утром, когда я проходила мимо Тэрингвай, 25, под руку с Рикке-Урсулой. — Сначала влюбляешься, потом встречаешься, затем влюбленность проходит, и вы расстаетесь.

— Умолкни! — изо всей мочи прокричала в ответ Рикке-Урсула.

Может быть, ее это особенно задело, потому что мы только что говорили о Ян-Йохане и о чувствах — неуправляемых и непонятных.

Пьер Антон рассмеялся и дружелюбно продолжил:

— И так повторяется из раза в раз, пока не надоест настолько, что вы решите сделать вид, будто тот, кто находится в данный момент рядом, и есть тот самый единственный и неповторимый. И зачем, спрашивается?

— Да заткнись ты! — закричала я и бросилась бежать.

Потому что хотя у меня и не было парня и я понятия не имела, кто бы им мог стать, если бы нужно было прямо сейчас сделать выбор, но мне бы очень хотелось начать с кем-нибудь встречаться, и желательно поскорее. Так что я не собиралась позволять Пьеру Антону разрушить мою любовь еще до того, как она возникла.

Весь остаток пути до школы мы с Рикке-Урсулой бежали в отвратительном настроении — одновременно у нас такое было впервые на нашей памяти. И настроение не улучшилось, когда Красотка Роза напомнила, что Пьер Антон когда-то в течение двух недель был парнем Софи и они даже целовались, а потом Софи стала встречаться с Себастьяном, а Пьер Антон — с Лаурой.