Ничья длится мгновение (сборник)

Они могли бы даже кричать и хохотать во все горло, но они не кричали и не смеялись громко — ведь поблизости ходят часовые, которые могут почуять запах крови или светлых капелек, выступавших там, где ссажена кожа.

— Три…

Она всегда отсчитывала шаги.

Сперва говорила:

— Двенадцать…

И ему казалось, что пройти надо сотни километров и дороге этой нет и не будет конца.

А она была спокойна, будто получала особое удовольствие от этой считалки. Может быть, и так. Ведь, начиная с двенадцати, число шагов все время уменьшалось. Когда они наконец ныряли в свой тайник и садились, вернее, падали, тяжело дыша, будто и впрямь отмахали сотни километров, усталые, запыхавшиеся, тогда она, поблескивая острыми нижними зубами (вверху было только два передних, остальные все никак не росли) и широко раскрытыми серыми глазами, со вздохом говорила:

— Все!

Иногда, устав сидеть, они вытягивались на цементном полу. Их убежище было такое тесное, что ее левый бок прижимался к одной стене, а его правый — к другой. И потом, когда он уходил отсюда и тем же путем пробирался к себе во двор, на нем всегда оставались пятна кирпичной пыли. Хотя тайник был узенький и лежали они всегда в одном и том же месте, стены не переставали краситься, каждый раз оставляя следы на коже и на одежде. Очутившись у себя на дворе, он стряхивал, неторопливо стирал рыжеватую пыль, — наверно, ему казалось, что он все еще рядом с ней и упирается боком в стену, а стена оставляет свой оранжевый добрый след. И наверно, она, когда расставалась с ним, думала о том же. И тоже не торопилась. На другое утро — если он являлся утром, — а иной раз даже и вечером он видел, пробираясь вдоль стены или потом, в тайнике, ее плечо, подрумяненное кирпичной пылью.

Но ничего, что тайник был такой узкий и они прижимались друг к другу и к стенам, когда лежали рядом. Лежа, они видели над собой, вверху, большой уличный фонарь в похожем на шляпу колпаке, а еще дальше, еще выше — небо. Хмурое, подернутое облаками, или голубое, темно-синее и черное небо, усеянное звездами, звездочками. Луну еще ни разу не видели, но им и звезд хватало.

— Один… — тихо сказала девочка.

Сначала исчезла она, потому что шла первой, а за ней — и он. У стены было пусто, никто ничего не мог заметить, и было уже не страшно.

Они, скорчившись, сидели друг против друга.

— Ты не боялась? — спросил он.

— Нет, я спешила. Всегда, когда мы с тобой идем куда-нибудь, надо спешить.

Ему было смешно, что она сказала: «идем куда-нибудь».

Как будто они и впрямь могут куда-нибудь идти, как будто их путь каждый раз не один и тот же — двенадцать шагов вперед или назад.

Но он ничего не сказал и не засмеялся.

Он протянул ей две сливы — еще зеленые, едва тронутые желтизной посередке, она не видела этого, потому что здесь было темнее, чем снаружи, а фонарь не светил, но если б и видела, так должна ведь знать, что сливы об эту пору не поспевают, им рано. И еще могла бы спросить, откуда эти сливы, где он их достал, а ему не хотелось, чтобы она знала. Тогда бы и есть не стала. А ей надо было есть. Сливы, не сливы — все, что он принесет.

— А ты? — спросила она. — Одна мне, другая тебе, хорошо? На, бери.

Он проглотил слюну.

— Фу, — сказал он. — Смотреть не могу на эти сливы. Объелся. Но раз ты так уж просишь, кусну, пожалуй.

Она протянула ему сливу, он вонзил в нее зубы до самой косточки, почувствовал на губах сок — горьковато-кислый, вкусный-вкусный — и разжал зубы.

— Кислятина. Не хочу. Сама ешь.

Она ела, медленно высасывая кисловатый, горчащий сок, наверно, ей тоже было вкусно. Ела и смотрела, как он молча сидит напротив. Надкусывала сливу до самой косточки, так же как он, и высасывала сок. Ему славно было глядеть на нее, и он молчал.

— Почему ты не девочка? — спросила она, съев первую сливу и обсасывая косточку.

— Чего?

— Почему ты не девочка?

— Я? Не знаю.

— Был бы девочкой, я бы тебя причесывала.

Ему бы в голову не пришло такое. Он провел рукой по волосам, которые мать недавно стригла простыми портновскими ножницами. Нет, он до этого никогда бы не додумался.

— А ты хочешь? — спросил он. — Хочешь, чтобы я тебя причесывал, если был бы девочкой?

Она опустила голову, а потом кивнула.

— Но у меня гребешка нет.

Она подняла на него большие серые глаза.

— Я нашла сегодня… У меня есть.

Она вынула из рукава длинный костяной гребень, на котором оставалось всего четыре зубца. Он сосчитал. Сначала хотел присчитать пятый, но пятый был совсем коротенький, еле нащупать пальцем, и в конце концов он решил, что зубцов только четыре.

Но все равно то был гребешок.

Она опять наклонила голову и придвинулась близко-близко.

Он стал причесывать ее — медленно, старательно.

Расчесывал ее волосы, а думал совсем о другом. Недавно ему попалась книжка про чудесные вещи, что зовут талисманом. Медленно поднимая и опуская гребень, он думал:

«Ее волосы такие тонкие, мягкие и блестящие. Просто шелковые. Они такие тонкие, что в одной горсти их, наверное, тысячи. Они такие нежные, гладкие и шелковые, что, наверно, могут быть талисманом. Подумать только, тысячи талисманов! Он стоял бы где-нибудь на углу и всем людям, каждому человеку давал по волоску. По одному! И осталось бы еще много-много, целые тысячи. Каждый сшил бы себе по маленькой ладанке, повесил ее на шею, а в той ладанке — нежный, шелковый волос, талисман. И с ним можно никого больше не бояться, никого и ничего. Человек уже не подорвется на мине, не угодит в него ни бомба, ни снаряд, не зацепит осколок и не убьет никакая пуля. И если кто-то поставит людей у ямы и будет стрелять в них, то все пули отскочат от талисмана, вернутся и убьют того, кто стрелял. Вот это да! А ее волосы такие тоненькие, в одной горсти — тысячи, их бы хватило на весь город, а может, еще и на другие города».

Он очень красиво причесал ее. Ничего, что гребень был всего из четырех зубьев, пятый — еле нащупаешь. Ее худые, острые плечи утонули в длинных волосах, а волосы блестели, переливались.

Он спросил:

— Ты знаешь, что такое талисман?

— Нет, не знаю.

— Если у человека есть талисман, с ним ничего не случится, ничего плохого.

— Правда?

— Ага. Ему нечего бояться, все нипочем ему. Здорово?

— А они у кого? У немцев?

— Да что ты! У всяких негров, индейцев.

— А-а…

— Если б твои волосы были талисманами… Они такие блестящие, такие тонкие, мягкие и гладкие… Ты бы остригла волосы?

Она обернулась, посмотрела ему в глаза.

— А ты взял бы себе?

— Один.

— А моей маме дал бы?

— Обязательно!

— И всем-всем, кто здесь?

— Ну конечно.

— А мне бы тоже осталось?

— А как же! Смотри, какие тонкие. Их тысячи!

— Хорошо… Стриги.

Он испугался. Сам не понимая чего. Понурил голову.

— У меня нет ножниц.

— А без ножниц? Можно рвать по одному волоску, чтоб не так больно.

Он представил, как сидит с ней рядом и вырывает по волоску. Его передернуло.

— Нет, нет! Нельзя так! Только стричь. Иначе не годится.

— Плохо… — сказала она. — У нас нету ножниц.

— Плохо… Но мы ведь не виноваты, что у нас нет ножниц и мы не можем делать все, что хотим.

— Можно достать ножницы. Я достала бы, только не знаю, где их искать. Ты лучше знаешь, чем я.

Он снова опустил голову.