Ницше и нимфы
Шрифт:
Да помогут мне боги в моем затворничестве завершить «Утреннюю зарю», которую по спокойному течению мысли, я могу назвать работой выздоравливающего человека. Я уже достаточно привычен — жить в отдалении от людей, чей язык мне не знаком.
Я живу на солнечных отмелях моих мыслей. Века, даты, газеты, катятся прахом — в не замечаемое мной Ничто. Я иногда спускаюсь с высоты и брожу в прекрасном и незнакомом городе как бы коридором своих мыслей и чувств, радуясь сладкому ужасу одиночества, очарованию бездн, ведь рядом море. Взобравшись на утес, над Генуей, этим городом Колумба, я начертал на открытке Петеру еще раз подтверждение,
Я ощущал всеми фибрами души под собой море, впадающее в Океан — дикий зверь человечества, в бушующих глубинах которого поэт Вильям Блейк видел страшный лик еврейского Бога — тигра-Христа, Яхве собственной персоной.
В Генуе, как и в Наумбурге, Цюрихе, Венеции, Лейпциге — во всех местах, в которых я был, везде я искал «себя настоящего» среди людей, в группе товарищей, и вообще в людском обществе. Но снова и снова оттеснялся к луковицам Пер-Гюнта, к Ничто, обернутому иллюзией, слой за слоем без настоящего ядра.
И «я — настоящий» оказывался не более, чем тень, которую отбрасывала моя прометеева воля, пойманная удвоенными безднами — между ностальгией и разочарованием, между подъемом и закатом, между небом и Преисподней.
В своих романтических тягостях я отбрасывал в прошлое пиво, веселые студенческие дни в Бонне, когда считал своим долгом присоединиться к клубам разгульного пламени студенческого клуба, ибо без этого я должен был уйти в монашество, без вина, без женщин, без песен.
Честно говоря, я начал относиться к монашеству, как к философской цели, по примеру Спинозы. В его умственной любви к Богу нет места любой оказывающейся рядом проститутке.
В Генуе, в пору вечерних сумерек, я слышал долгий колокольный звон, раздававшийся с башни. Он казался бесконечным и звучал так ненасытно, разносясь в вечернем небе и в морском воздухе над уличным шумом, так грозно-таинственно и вместе с тем так ребячливо, так жалобно. И я вспомнил тогда слова Платона, и вдруг ощутил их в сердце: «Все человеческое, вместе взятое, недостойно великой серьезности».
Так пришла мне эта мысль вестью — продолжением «Утренней зари» — книгой «Веселая наука».
В январе восемьдесят первого я послал Петеру рукопись «Утренней зари» с просьбой сделать чистовую копию. В апреле он приехал ко мне, и мы направились в местечко Рекоаро, недалеко от Венеции, чтобы вместе работать над корректурой книги.
После его отъезда во мне снова проснулась тяга к дороге, и я отлично знал, куда меня тянет: Верхний Энгадин, не выходящая у меня из памяти альпийская деревушка Сильс Мария, куда я и вернулся в середине июня, вновь ощутив уже забытую лесную тишину в окружении лечащих душу гор.
Одиночество здесь более созвучно мне в отличие от мансардного уединения в большом городе. При всех недомоганиях, связанных с колебаниями температуры разряженной на высотах атмосферы, я написал Овербеку, что не знаю иного подходящего моей природе места в мире, чем этот кусочек воистину земли Обетованной.
Правда, лето было очень жарким, словно наполнено электричеством, которое для меня губительно, но я умею остерегаться и держать удар.
Несмотря ни на что, мои постоянные плодотворные беседы с самим собой, что, по сути, и является работой философа, ложатся на бумагу моим подслеповатым почерком с вечной надеждой на каллиграфию
Петера.Я люблю эту нелегкую, но благодарную работу, с потерей возникшей мысли и вновь ее нахождением, вычеркиванием, неожиданной игрой слов, что на миг доставляет мне неслыханное наслаждение, с правкой и новыми находками на следующий день.
Эта радость поиска несет меня к вершинам, которые взирают на меня через окна, и этой нечаянной радостью я преодолеваю все мучения и всю безнадежность.
В целом я счастливее, чем когда-либо в жизни. Меня посещают неслыханные по гениальности идеи. Напряжение чувств бросает меня в дрожь. Во время прогулки, у меня несколько раз текли слезы, не жалости, — ликования. Кто-нибудь бы меня встретил, подумал, перед ним сумасшедший — смеется, плачет, напевает.
Прозрения просто одолевают меня, и я в страхе, что не успею их записать. Нет, конечно, я вспоминаю с благодарностью давние годы, когда ощущал искреннюю поддержку окружающих меня людей. Но именно тогда, когда я особенно нуждался в такой поддержке, все меня покинули в бедственном положении.
Теперь не жду этого. В связи с тем, что мне открывается, все это столь несущественно. Меня лишь волнует, что я не успею реализовать все открывшиеся мне идеи в присущей форме открытого мной клада немецкого языка, столь неподобающе используемого бесталанной массой, так называемых, германских интеллигентов, уверенных в том, что они являются светочами европейской культуры.
Мое беспокойство связано с тем, что совсем нелегко испытывать постоянную боль, сопровождаемую сильной слабостью. Полупаралич затрудняет мою речь, благо, здесь не с кем вести долгие беседы. Не успеваю немного прийти в себя, как опять нападает приступ сильнейшей рвоты. В эти моменты я особенно чувствую свою беспомощность и страх абсолютного одиночества. Один, как перст, на пару с альпийской вершиной, у которой — в отличие от меня — в запасе вечность.
Франц Овербек сделал мне бесценный подарок: прислал книгу Куно Фишера о Спинозе. Опять, как это у меня бывает, я внезапно, в полном потрясении, открываю великого философа, истинно моего предшественника.
С приближением осени здоровье мое снова резко ухудшается, и первого октября я возвращаюсь в Геную.
Этот город поражает меня скрытой, подобно пружине, стремительной жаждой захватить нелегко поддающиеся морские дали, мужеством генуэзцев, не боявшихся бескрайности мировых вод, проникающих с этими водами во все, словно прячущиеся от них, уголки земли, возникающие перед ними внезапно и покоряемые ими.
Именно, это безоглядное стремление в неизвестное, не задумывающееся о тылах, кажущееся основанным на безоглядности и мимолетности, на поверку, в результате, оказывается самым прочным завоеванием, хотя всегда казалось порочным оседлым соседям.
Меня поражает ощущение рывка, с одной стороны, и прочности зданий, построенных и украшенных на целые столетия, с другой, руками отважных и самовластных строителей и мореплавателей, учеников этих гор и уходящего за горизонт моря, прокладывающих, как штурма по карте, линию своей жизни. Это вырабатывает навык к власти и завоеванию сопротивляющихся пространств суши и вод. Они не боялись уходить в моря надолго, были уверены в своем возвращении, ибо обязаны были Судьбой достроить свой дом и успеть укрепить водораздел личной бесконечности между собой и соседом.