Ницше. Введение в понимание его философствования

Способность понять его Ницше зовёт «отличием, которое надо заслужить» (Ecce homo [далее — ЭХ], Ф. Ницше, Сочинения в 2-х тт., т. 2, М., 1997, с. 724). Он хочет иметь изгородь вокруг своих идей, «чтобы не вторглись в сады мои свиньи и гуляки» (ТГЗ, 136). Он видит большую опасность в «назойливых почитателях» (14, 230), гонит незваных гостей и неподходящих особ и издевается над «обезьяной Заратустры» (ТГЗ, 126сл.). Впервые столкнувшись с опытом ложного понимания, он сообщает, что его «пугает мысль: что за люди, не имеющие на то права и никак для того не подходящие, будут когда-нибудь ссылаться на мой авторитет?» (сестре, 6.84).

Как следствие, не все имеют равные права на идеи Ницше, в особенности на его оценки, полным правом на них располагают лишь те, кто одного с ним ранга. «Противоположный образ мысли — образ мысли газет. Согласно ему оценки — нечто существующее самостоятельно, что каждый может хватать как свою собственность. Именно здесь заключена предпосылка того, что все одного ранга» (14, 58). «Восприятие ценностных суждений как предметов одежды» (14, 60). можно объяснить «верой в то, что всё может стать предметом суждений каждого» (14, 60). Сегодня благодаря «дерзкому духу эпохи … дело дошло до того, что люди уже нисколько не верят в особые духовные права и в невозможность передачи последних прозрений» (14, 419). Вся мысль Ницше основывается на осознании таких особых прав, на знании о непередаваемости последних вещей и на вслушивании в принадлежащую к числу таковых самость другого.

Но если в сущности истины заключено то, что постичь её может лишь человек соответствующего уровня, то для каждого отдельного человека встаёт вопрос: кто я? могу ли я понять? имею ли право участвовать? Ответа на этот вопрос не существует, есть, пожалуй, единственный путь: в общении с Ницше достичь спонтанного подъёма, действительность которого и покажет, что есть, и что есмь я, при том что заранее я этого не знаю и никогда этим не обладал как чем-то налично существующим.

Опасность и нерешительность в сообщении подлинной истины

Ницше видит неизбежно присутствующую в жизни истины опасность: «Есть книги, имеющие обратную ценность для души и здоровья, смотря по тому, пользуется ли ими низкая душа, низменная жизненная сила или высшая и мощная: в первом случае это опасные, разъедающие, разлагающие книги, во втором — клич герольда, призывающий самых доблестных к ихдоблести» (По ту сторону добра и зла [далее — ПТСДЗ], Ф. Ницше, Сочинения в 2-х тт., т. 2, М., 1997, с. 265). Так как сообщённая истина неизбежно двусмысленна, Ницше может требовать: «Наши высшие прозрения должны — и обязательно! — казаться безумствами, а смотря по обстоятельствам, и преступлениями, если они запретными путями достигают слуха тех людей, которые не созданы, не предназначены для этого» (ПТСДЗ, 265). Когда Видман в бернском «Бунде» назвал книги Ницше опасными и сравнил их с динамитом, Ницше согласился с этим.

Эта опасность должна существовать, и никто никого не должен лишать возможности подвергаться опасности, ибо никто не знает заранее, для кого именно она разрушительна, а для кого созидательна. Важно не замалчивать истинное, а, наоборот, не избегать тягот, иметь мужество действительно мыслить и говорить то, что на самом деле знаешь, иметь мужество на само это знание.

Двусмысленность истины не имеет ничего общего с нечестностью, которая нечто скрывает или намеренно придерживается осознаваемой двусмысленности. Напротив, она допускается невольно, вкладывается в сообщение истинного потому, что сущности восприемлющих настолько не равны. Идти на двусмысленность, не желая её, вот в чём мужество истины.

Но, пожалуй, понятна и нерешительность: мыслящий склонен сдерживать себя, когда видит, что идея чревата разрушениями, когда осознаёт, что её можно извратить, ею можно злоупотребить. Поэтому хотя Ницше когда-то и мог задать вопрос о великих прошлого, «обладали ли они достаточной глубиной, чтобы не писать того, что знают» (14, 229), хотя он сам писал в молодости: «корни нашего мышления и воли … не должно выносить на яркий свет» (а значит, «это благородное искусство, хранить, когда нужно, в подобных вещах молчание. Слово — опасная вещь … как многого не следует высказывать! И как раз основные религиозные и философские воззрения принадлежат к такого рода pudendis [3] » — фон Герсдорфу, 18.9.71), и хотя он впоследствии вновь и вновь ощущал в себе нерешительность, он, тем не менее, предъявлял себе требование мыслить и высказывать истину, не боясь ничего; ибо вопреки всякому преднамеренному умалчиванию ради мнимого блага людей сила заключается исключительно в открытости, которая не имеет ничего общего с развязной болтовнёй, выдающей себя за слово истины. О Заратустре сказано: «Малейшее умалчивание сковывает все его силы: он чувствует, что до сих пор избегал какой-то мысли … Незначительная задержка, самое ничтожное молчание препятствует всякому большому успеху» (14, 293).

3

Вещам, которых надлежит стыдиться ( лат.).

Ницше не нужны верующие

Так как идеи Ницше не могут рассматриваться ни как авторитетно подтверждённые, ни как просто значимые истины, было бы неверно становиться его «последователем». В сущности такого рода истинного заключено то, что оно может быть сообщено только после встречи с чем-то своим, для себя близким. Поэтому Ницше с начала и до конца «пророк», который вопреки всем пророкам отсылает каждого к самому себе.

«Иди-ка лучше за собой: — И будешь — тише! тише! — мой!» (ВН, 499). «Но кто ступает собственной тропой, Тот к свету ясному несёт и образ мой» (ВН, 502). «“Это — теперь мой путь, — а где же ваш?” — так отвечал я тем, кто спрашивал меня о “пути”. Ибо пути вообще — его не существует!» (ТГЗ, 140; перевод данного фрагмента исправлен — пер.). Ницше жаждет самостоятельного другого: «Я хочу общаться только с людьми, у которых есть свой собственный пример и которые не усматривают его во мне. Ибо это сделало бы меня ответственным за них и рабом» (11, 391).

Отсюда постоянная ницшева защита: «Я хочу пробудить величайшее недоверие ко мне» (14, 361). «Составной частью гуманности мэтра является необходимость предостерегать учеников от самого себя» (УЗ, пер. мой — Ю. М.). Заратустра покидает своих учеников: «уходите от меня и защищайтесь от Заратустры!» (ТГЗ, 56). Эти слова подчёркиваются тем, что перепечатываются в «Ecce homo» с добавлением: «Здесь говорит не фанатик, здесь не “проповедуют”, здесь не требуют веры» (ЭХ, 696).

Даже то, что Ницше выступает под маской «законодателя», есть лишь способ проявления его непрямоты. Смысл её как в том, что: «Я—закон только для моих, а не закон для всех» (ТГЗ, 205), так и в сопротивлении, встретив которое другой, по-настоящему предназначенный Ницше судьбой, должен прийти к самому себе: «Право, завоёванное мной для себя, я не отдам другому: он должен захватить его сам! — подобно мне … В этой связи должен существовать исходящий от меня закон, могущий всех переделать по моему подобию: тем самым отдельный человек в противоречии с ним раскрывался бы и усиливался» (12, 365).

В соответствии с этой позицией Ницше не хочет ни господства, ни того, чтобы его объявили святым: «Господствовать? Навязывать свой тип другим? Отвратительно! Разве моё счастье не состоит как раз в созерцании многих других?» (12, 365). И напоследок: «… во мне нет ничего общего с основателем религии … Я не хочу “верующих”, я полагаю, я слишком злобен, чтобы в меня верить, я никогда не говорю к массам … Я ужасно боюсь, чтобы меня не объявили когда-нибудь святым… <эта книга> должна помешать, чтобы в отношении меня было допущено насилие …» (ЭХ, 762; перевод данного фрагмента исправлен — пер.).

Что Ницше хочет передать в своём сообщении

К чему, собственно, стремится Ницше в этом конфликте пророческого вестничества и отвержения тех, кто слепо следует за ним, законодательствования и призывов к сопротивлению своим законам, в конфликте учителя и скептика, во всей этой самоличной отмене своих собственных затрагивающих самые недра души тезисов, чем для него замещается роль основателя религии, чем он хотел быть для других — всё это выражено в расплывчатом образе, названном «гений сердца»: «Гений сердца, … чей голос способен проникать в самое преисподнюю каждой души … кто обладает мастерским умением казаться — и не тем, что он есть, а тем, что может побудить его последователей всё более и более приближаться к нему, проникаться всё более и более глубоким и сильным влечением следовать за ним; гений сердца, который заставляет всё громкое и самодовольное молчать и прислушиваться, который полирует шероховатые души, давая им отведать нового желанья, — быть неподвижными, как зеркало, чтобы в них отражалось глубокое небо; гений сердца, который … угадывает скрытое и забытое сокровище … под тёмным толстым льдом и является волшебным жезлом для каждой крупицы золота … гений сердца, после соприкосновения с которым каждый уходит от него богаче … богаче самим собою … раскрывшийся, обвеянный тёплым ветром, который подслушал все его тайны, менее уверенный, быть может … но полный надежд, которым ещё нет названья, полный новых желаний и стремлений…» (ПТСДЗ, 402–403).