Нигредо

— Оно гораздо лучше слова «смерть».

— Не для женщины, — возразила императрица, приникая к плечу сына и вздрагивая от каждого залпа. — Ах, это так мучительно! Видеть, как прежде безупречная кожа дряхлеет и покрывается морщинами. Волосы тускнеют. В глазах пропадает блеск… нет-нет! Это гораздо хуже смерти, милый! Это медленный распад. Как хорошо, что ты не увидишь… — Тут она запнулась и, испуганно подняв глаза, произнесла виновато: — Прости.

Генрих выпрямился и оледенел.

— Ерунда, — как можно небрежнее ответил он, не показывая, насколько его задели слова матушки. — Однажды это все равно произойдет. И даже несмотря на то, что я с особым вниманием отношусь к вашему спокойствию и здоровью, все же надеюсь, моя смерть случится гораздо позже условленного срока.

Он запнулся, подбирая слова и подрагивая от волнения.

Как давно он хотел рассказать! Как трудно давалось признание теперь.

Крыши осветились новой вспышкой и, выжигая небесный атлас, заполыхали огненные буквы: Г-Е-Н-Р-И-Х

— Вива! — загорланили где-то далеко-далеко за воротами Ротбурга, и эти залпы и крики оглушили Генриха и осушили его и без того напряженное горло. Слова разом испарились, голова опустела, как винный кувшин.

— Вива! — подхватили ближе, под окнами.

— Слава Спасителю! — радостно загомонили гости. — Ваше высочество! С юбилеем! Счастья вам! Авьен будет стоять вечно!

Императрица заливисто рассмеялась и по-детски захлопала в ладоши.

— Красиво, дорогой! — в восторге повторяла она. — Тебе нравится? Нравится?

Оркестр грянул гимн.

Лакей услужливо втиснул серебряный поднос, и Генрих машинально схватил бокал, стиснув его так, что стеклянные стенки тотчас же накалились.

— Матушка! — срываясь, снова заговорил он, стараясь перекричать духовые и скрипки, залпы и гомон гостей. — Это, действительно, очень важно! И, возможно, окончательно изменит весь миропорядок. Если только у меня получится… Выслушайте же, наконец!

— Вот где прятать! — послышался за спиной высокий голос равийской принцессы, и цепкие пальцы сжали локоть. — Вы прятать, а я искать!

Он обернулся, темнея лицом. Рядом с Ревеккой стоял вэймарский правитель.

— Дорогой кузен! — отрывисто проговорил он, привычно накрывая ладонью правой руки недоразвитую левую руку. — Ваша супруга заблудилась в салонах. Мне пришлось любезно сопроводить ее сюда.

— Благодарю, — сухо ответил Генрих. — Я оценил вашу заботу.

— О жене прежде всего должен заботиться ее муж, — возразил Людвиг. Совершенно нахально отодвинув Генриха плечом и ловко, по-военному прищелкнув каблуками, поклонился императрице. — Вы все хорошеете, ваше величество.

— Я польщена, — сдержанно произнесла она, отчасти разделяя неприязнь Генриха к вэймарскому королю и всему Вэймару в целом, но подавая руку для поцелуя. — Простите, что не явилась на вашу коронацию.

— Зато на нее явился его императорское величество. И этот благородный жест укрепит союз между Вэймаром и Авьеном! Да! — он гордо вскинул подбородок. — Я также выражаю почтение мужеству, с которым император держался при сегодняшнем тревожном событии!

— Его величеству ничего не угрожало, — Генрих снова вклинился между матушкой и королем, нервно сжимая бокал и замечая, как в стекле закипают пузырьки. — И не будет угрожать, пока я нахожусь рядом.

— Большая удача иметь такого сына, как вы, любимый кузен, — улыбка Людвига, точно вырезанная из бумаги, казалась раздражающе фальшивой. — Уверен, при такой поддержке его величество кайзер проживет до ста лет и больше, храни его Господь! — он завел глаза и набожно перекрестился. — Что хорошо для империи, но не очень хорошо для вас, мой друг. Я имею в виду, — добавил Людвиг, поймав полыхающий взгляд Генриха и явно радуясь, что колкость достигла цели, — вам очень не скоро передадут корону. А ведь время идет. Сколько вам исполнилось? Двадцать пять? — он сокрушенно покачал головой. — Я стал королем в двадцать четыре.

Коснулся стеклянным боком бокала, вросшего в ладонь Генриха. Финальный залп болью опалил затылок, мир сузился до булавочной головки, на острие которой блестела одна лишь улыбка Людвига. И не осталось ни мыслей, ни слов — только пронизывающая дрожь и огонь, изнутри покалывающий пальцы.

— За то, чтобы мечты исполнялись своевременно, — тем временем, произнес вэймарский правитель. — И я выиграл давнишний спор.

— Спор?

Череп сдавила опоясывающая боль. Моргнув, точно избавляясь от насыпанного в глаза песка, Генрих с тоской заметил, что гости снова потянулись в бальную залу, а вместе с ними и матушка — отец-император торжественно держал ее под руку, выводя на последний за этот вечер круг.

— Что я получу корону раньше тебя, кузен, — напомнил Людвиг, в отсутствие зрителей больше не считая нужным придерживаться этикета. — Спроси у завсегдатаев салона фрау Хаузер, они подтвердят пари.

— Я помню, — глухо ответил Генрих. — Завтра же в гостевые покои доставят ящик игристого.

Боль разрасталась, воздуха не хватало.

Не выслушала, не дождалась. Все помысли, надежды, слова, вся любовь и жизнь Генриха были неважными для нее. Тогда почему он сам считал, будто это важно? Так глупо, так смешно.

— Приятно, когда выполняются обязательства, не правда ли, Хайнрих? — сквозь мигрень донесся омерзительно раздражающий голос Людвига.

— Правда, Лютц, — ответил Генрих. До дна осушил бокал, даже не почувствовав вкуса, боль отступила на время, оставив в затылке саднящую тяжесть. — Надеюсь, этот пустяк поднимет тебе настроение.

— Корона — не пустяк!

— Для Вэймара возможно, — Генрих придал голосу небрежный тон и покачнулся с мыска на пятку, отчего сабля тоже качнулась и хлопнула Людвига по ноге. — Когда мои предки властвовали над одной пятой частью мира, твои, дорогой кузен, еще выкапывали коренья. Что значат жалкие двадцать пять лет по сравнению с многовековой историей династии Эттингенов? — он пожал плечами, поклонился жене, все это время стоявшей рядом с приоткрытым от непонимания ртом, сказал: — Простите, дорогая. Увидимся в спальне.

И чеканной походкой направился в буфет.

Салют отгремел. Над Авьеном погасли последние искры, а звезды все не появлялись — небо оставалось выглаженным и пустым.

Весь последующий вечер Генрих напивался: угрюмо, методично и с полной самоотдачей. Между перерывами на выпивку он танцевал дважды — сначала с графиней Тапиш, потом — со старшей сестрой Софьей. Кажется, о чем-то спорил с галларским послом, а после, когда мигрень становилась невыносимо острой, и у колонн мелькал нескладный силуэт Ревекки, сбегал на балкон, где жадно глотал ночную прохладу и тревожно вслушивался в разудалые песни, распеваемые нестройными голосами.

Авьенцы праздновали и пили.

И Генрих пил вместе со всеми, но облегчение не наступало.

Пришел в себя уже в собственной гостиной, не понимая, дошел ли сам или его довели лакеи. Споткнулся о столик, строго сказал ему: «Не толкайся!», и упал в поспешно подставленные руки Томаша.

— «Блауф… ранкиша!» — заплетаясь, проговорил Генрих. — Немедленно сюда!

— Ваше высочество, позвольте!

Томаш усадил его в кресло, и Генрих облокотился о стол, исподлобья глядя на камердинера: его силуэт двоился, мерцала электрическая лампа и пестрые пятна бабочек, точно живые, ползали по стенам.