Никита Хрущев. Реформатор

И так из строки в строку, с перечислением десятков фамилий. Вывод тот же: пока еще обстановка контролируема, следует принимать меры.

«Виднейших писателей» пригласили в ЦК в понедельник 13 мая после полудня, а утром того же дня отец принял главного редактора «Литературной газеты» писателя Всеволода Кочетова. Он прислал в ЦК письмо, в котором умолял отца о личной встрече. Шепилов настойчиво советовал поговорить с Кочетовым, он поможет Хрущеву сориентироваться в настроениях, царящих в писательской среде. Что сказал Хрущеву Кочетов, мы знаем в его собственном изложении.

— За последние годы положение в литературе складывается просто, я бы сказал, трагически. Это волнует нас, писателей-коммунистов, — Кочетов пошел в атаку с места в карьер и дальше жаловался на Дудинцева, на Алигер, на всех и вся. — Ходят слухи по поводу позиции в отношении к литературе. Якобы не надо ЦК вмешиваться в писательские дела. Они деморализуют и тормозят работу писателей. Подавляющее большинство писателей стоит на правильных позициях. Только какая-то кучка, до крайности активная, создает видимость массовости протеста против партийности литературы и умелыми, объединяющими действиями создает угрожающее положение в писательской организации. Она за размагничивание нашей литературы, — так сам Кочетов сформулировал суть своих претензий.

Отец слушал Кочетова внимательно. После венгерских событий, деструктивной роли «Кружка Петефи» он не мог себе позволить отмахнуться от настойчивых предостережений Шепилова, его Отдела культуры, главного редактора «Литературной газеты», но и с «мерами» не торопился.

Совещание с писателями в ЦК вел Шепилов, отец сидел молча, вопреки своей манере, ораторов не перебивал, внимательно слушал. Дмитрий Трофимович нервничал. Готовясь к встрече, он рассчитывал на другое поведение Хрущева. В заключение Шепилов попросил выступить Хрущева.

Отец встал, оглядел собравшихся, улыбнулся и начал говорить совсем не так, как советовали Шепилов с Кочетовым.

— Эту бумагу я для вида взял, — он показал аудитории подготовленную Шепиловым справку и отложил ее в сторону. — Я разрешу себе выступить без подготовки, без предварительно написанного текста и даже без конспекта, — продолжал отец, тем самым приглашая присутствовавших к откровенному разговору. Насколько он получился откровенным, не берусь судить, но, судя по стенограмме, писатели, не стесняясь, перебивали отца своими репликами, порой ставили его в затруднительное положение.

Отец поступил опрометчиво. Ему бы следовало по-сталински скупо обронить несколько слов, ни в коем случае не допускать панибратства ни в вопросах, ни в дискуссии, одним словом, держать дистанцию. Но отец — не Сталин, да и не хотел им быть. Он, не разыгрывая из себя небожителя, строил разговор по-хрущевски откровенно и на равных. Иначе он не умел и не хотел.

Писатели повели себя, как и ожидалось, в соответствии со своей групповой принадлежностью и в зависимости от совпадения произносимого отцом с их собственной позицией, «единственно правильной». Отец остался доволен встречей, он считал, что они поговорили по душам, он понял их, а они — его. Какое впечатление осталось у писателей, я не знаю, но на состоявшемся 14 мая пленуме Союза писателей недоразумений не возникло. По мнению Шепилова, он прошел успешно.

Тогда-то отцу и пришла в голову мысль пригласить весь писательский актив, а не одних функционеров, погулять на свежем воздухе, «пообедать» вместе, а заодно и поговорить, посоветоваться, как дальше жить.

В ближайшее воскресенье, 19 мая, собрались на «дальней» даче Сталина в Семеновском, примерно в ста километрах от Москвы, неподалеку от Бородино. Отец отправился туда с мамой, они взяли с собой Раду с Алексеем Ивановичем, звали и меня, но я отказался: на носу окончание преддипломного семестра, все выходные я не отрывался от учебников. Сессии я привык сдавать на пятерки, возможность связанных с фамилией поблажек мне и в голову не приходила. И правильно. Профессора Энергетического института, во избежание кривотолков, «за фамилию» спрашивали построже. Так что собственных впечатлений от воскресенья в Семеновском у меня не сохранилось, зато попавшие туда литераторы все описали профессионально.

Приглашенных, вместе с семьями, набралось человек триста-четыреста. Сначала, разбившись на группки, гуляли по обширному поместью, желающие даже могли поудить рыбу в пруду. Обсуждали самые разные темы, от учреждения самостоятельного писательского Союза в Российской Федерации до личных гаражных проблем писателя Соболева. В обоих случаях отец пообещал посодействовать и посодействовал: уже в августе собрался оргкомитет Союза писателей РСФСР, тогда же и Леонид Соболев получил для своей «Победы» вожделенный гараж.

Этот гараж дорого обошелся Соболеву — на следующую пару лет стал притчей во языцех. Безгаражные писатели ему люто завидовали, завидовали, что именно он осмелился обратиться с гаражной просьбой к Хрущеву. А уж когда Соболева поставили во главе российских писателей, каких только собак на него не вешали — обвиняли его и в творческой импотенции, и в пресмыкательстве перед властью (как будто они сами не пресмыкались перед той же властью). Что же касается творчества, то судья тут читатель, а не собрат-писатель. Мне, как и многим другим, морские рассказы Соболева нравились. Отец их тоже читал с удовольствием. Жизнь моряков автор знал не понаслышке и описывал ее сочным «настоящим» языком. Читал же отец с разбором, и далеко не всякий писатель мог угодить его вкусу.

Не обошлось и без песен, запевалой выступал украинский композитор Константин Данькевич. Отец и еще пара десятков человек, собравшись в кружок, подтягивали, как могли. Напевшись, перешли к танцам. Образовался круг, наиболее смелые, в основном из артистов, начали приплясывать и притопывать, зазывая присоединиться к ним остальных. Они даже отца втянули в круг, но ненадолго, прихлопывая в такт в ладоши, отец потопал немного и незаметно отступил в сторону.

Нагулявшись, обедали. Столы расставили на лужайке под натянутыми от солнца полотняными тентами. Произносились серьезные политические тосты, чокались, правда, в бокалы наливали сок — по случаю жаркой погоды отец распорядился спиртного не подавать. Тосты перемежались шутками, то и дело завязывались дискуссии. Отец выступал четыре раза, его засыпали вопросами, он, как мог, отвечал — порой, на мой взгляд, не очень удачно.

Обстановка, как и планировал отец, сложилась неформальная, но совсем не такая, как он надеялся. Писатели — не агрономы, не строители и не ракетчики, и такие массовые сборища творческой публики ничего хорошего организаторам не сулили. Каждый из приглашенных, естественно, почитал себя не ровней остальным, а уж о так называемом «президиуме» и говорить нечего. Выступления писатели выслушивали внимательно, главным образом ловя «ляпы», чтобы потом в деталях пересказать друзьям при очередном застолье в Доме литераторов или ресторане «Прага». Позднее, когда цензура поослабла, эти застольные анекдоты перекочевали в книги мемуаров.

От застолья в памяти писателей сохранилась неприятная стычка отца с поэтессой Маргаритой Алигер. Алигер отец не знал и стихи ее вряд ли читал, но почему-то ее невзлюбил Шепилов, нажаловался отцу, что она якобы организует у нас что-то наподобие «Кружка Петефи». Отец поверил Шепилову и попытался приструнить поэтессу. Вышло коряво, на следующей неделе ему пришлось извиняться.

Еще запомнилась писателям старая большевичка, глуховатая писательница Мариэтта Шагинян. Пробившись в разгар произнесения речей к руководству, расположившемуся за отдельным столом, лицом ко всем остальным, она перебила отца на полуслове, ткнула ему под нос свой слуховой рожок и, как все глухие, закричала: «Скажите мне, почему в Армении нет масла?»