Никита Хрущев. Реформатор

Булганин начал читать вслух: «В Президиум Центрального Комитета. Нам, членам ЦК КПСС, стало известно, что Президиум ЦК непрерывно заседает. Нам также известно, что вами обсуждается вопрос о руководстве Центральным комитетом и руководстве Секретариатом. Нельзя скрывать от членов ЦК такие важные для всей партии вопросы.

В связи с этим мы, члены ЦК КПСС, просим срочно созвать Пленум ЦК и вынести этот вопрос на обсуждение Пленума.

Мы, члены ЦК, не можем стоять в стороне от вопросов руководства нашей партией». Внизу подписи, всего сорок восемь человек.

(В пятницу члены ЦК пошли в Москву, как говорится, косяком, сориентировавшись, они присоединялись к «двадцатке», одни искренне, другие — понимая, что сила не ее стороне.

К тому моменту, когда записка с третьей попытки оказалась в руках Булганина, в дополнение к изначальным двадцати добавилось еще двадцать восемь. А члены ЦК все прибывали. Вслед за первой запиской появилась вторая за двадцатью восемью подписями, затем — еще одна от украинцев, ее подписали шесть человек; на последних трех записках стояло по одной подписи.)

Булганин закончил чтение. Члены Президиума не знали, как реагировать. Впервые за последние два десятилетия, если не больше, они столкнулись с оппозицией. И где? Внутри собственного ЦК, с которым уже давно никто не считался. Тугодум Молотов не мог даже представить, что подобное вообще возможно.

— Я возмутился, — делится своими впечатлениями Первухин, — на меня это произвело ошеломляющее впечатление. На заседание не допустили даже технического секретаря. Я думал, что никто не знает ни о нашем заседании, ни об обсуждаемом вопросе.

«Время шло. Президиум молчал. “Двадцатка” больше не желала ждать, — пишет Мухитдинов. — Двери распахнулись, в зал вошли человек пятнадцать-двадцать. Я бросил на них взгляд, узнал лица некоторых ответственных сотрудников ЦК, работников КГБ и МВД. Впереди — Серов». [45]

— Кто тут у вас во главе? — набросился на Серова Булганин.

«В зале поднялся крик, раздались возгласы: “Раскольники, фракционеры! Это неслыханно!” Больше других возмущались Молотов, Ворошилов, Сабуров, Первухин и Шепилов. Маленков с Кагановичем не вмешивались».

45

Другим свидетелям запомнился не Серов, а маршал Конев.

Изворотливый Каганович все понял, надеяться оставалось только на чудо. Он даст свою оценку происходившему, правда, спустя много лет, когда отца уже не будет в живых и события 1957 года станут историей: «Хрущевский Секретариат ЦК организовал через ГПУ (то есть КГБ) и органы Министерства обороны тайно от Президиума вызов членов ЦК в Москву. Сделали это, не дожидаясь какого-либо решения Президиума по обсуждаемому вопросу. Настоящий фракционный акт, ловкий, но троцкистский».

Серов не обратил на устроенную ему обструкцию ни малейшего внимания.

«Третьи сутки происходит что-то непонятное, — приводит Мухитдинов слова Серова. — Президиум непрерывно заседает, и мы, члены ЦК, хотим знать, что вы здесь обсуждаете. Мы, члены ЦК, оказали вам доверие, избрали в Президиум, а вы закрылись от всех и неизвестно о чем говорите. Москва полнится слухами, начинается резонанс за рубежом. Требуем объяснить, что происходит. Ни один вопрос, входящий в компетенцию Пленума, не должен решаться за спиной членов ЦК. Мы не уйдем, не получив ясного ответа!» — ультиматум Серов хорошо продумал и, похоже, отрепетировал.

Правда, без санкции Президиума «двадцатка» пока тоже не решалась самостоятельно открыть заседание Пленума.

— Как вы смеете? — прорычал Булганин, стуча кулаком по столу. Такой прыти от него никто не ожидал. — Нам ясно, кто собрал вашу группу. Сейчас же расходитесь, не мешайте работать! Все, что надо, объясним не вам, а Пленуму.

Его смахивающая на истерику тирада не произвела на вошедших ожидаемого впечатления.

— Мы — члены ЦК и хотим знать правду, — маршал Конев вышел из толпы и встал рядом с Серовым.

— Повторяю: расходитесь, — не унимался Булганин. — Приходите после шести, когда заседание закроется. Тогда и поговорим, сейчас вы нам просто мешаете работать.

— Это Хрущев все устроил! Никита, я тебе верил, а ты вот как поступаешь! Сейчас они пришли! А там нас танками окружат, — сорвался на крик вконец перепугавшийся Сабуров.

— Сейчас они нас начнут арестовывать, — истерически выкрикнул Шепилов.

— Что вы выдумываете! — отпарировал отец.

— Под Москвой появились танки, — Сабуров уже не владел собой.

— Какие танки? — вмешался в разговор Жуков. — Что вы болтаете, Сабуров? Танки не могут подойти к Москве без приказа министра, а такого приказа я не отдавал. [46]

Отец внимательно посмотрел на Жукова. Ответил он хорошо, но что-то в словах министра обороны настораживало. Сабуров умолк. Маленков понял первым: ситуация с каждой минутой становилась все глупее и, что хуже, — опаснее.

— Не надо обострять, — начал он вкрадчиво. Что-что, а уговаривать Маленков умел. — Давайте поручим Ворошилову выйти вместе с товарищами в приемную и объяснить им, что обсуждает Президиум.

46

Известно множество версий этого, ставшего знаменитым, эпизода. Я привожу, на мой взгляд, самую достоверную из них, рассказанную самим Жуковым.

Выбор оказался неудачным, даром убеждения Ворошилов не обладал. Видимо, Маленков понадеялся на «магию» титулов, а главное, ни он, ни его союзники, не осознали до конца, что происходит. Казалось, стоит прикрикнуть, и все вернется на свои места. Непростительная ошибка, свойственная властителям в период всех революций, больших и маленьких. Они не замечают мгновения, когда власть ускользает из их рук, оставляя после себя лишь пустую хрупкую оболочку.

— Верно, давай, Клим, выходи и объясни товарищам, — Булганину явно понравился подсказанный Маленковым выход из положения.

Ворошилов уже у дверей начал честить «двадцатку» отборной бранью. Он напоминал помещика-крепостника, вышедшего усовестить взбунтовавшихся холопов. Соображал он явно медленнее Маленкова и даже Булганина.

— Я тоже выйду и расскажу товарищам всю правду, — поднимаясь с места, почти миролюбиво произнес Хрущев. — Пусть они знают, кто и чем здесь занимается. Партия должна все знать. Вы сидите, продолжайте.

Дверь за отцом затворилась.

Мухитдинов характеризует состояние отца по-иному, он пишет, что «от волнения Хрущев покраснел, дрожал, даже пошатывался».