Никита Хрущев. Реформатор

На всякий случай отец решил проконсультироваться с Курчатовым. Последний отца «особенно не обнадежил, пояснил, что работа Капицы не является самой острой с точки зрения государственных интересов».

Потом Капица написал отцу, что он разгадал тайну шаровой молнии, научился создавать искусственные сгустки энергии, внутри которых, по его мнению, происходит термоядерная реакция. Снова просился на прием. Они не встретились. Отец потерял к Капице интерес.

И вот теперь, в очередном письме Капица просил Хрущева вмешаться, разрешить ему выехать за границу. Подобные проблемы тогда возникали на каждом шагу, командировка в капиталистические страны считалась чем-то из ряда вон выходящим. Требовалось «поручиться» за выезжающего — что он вернется, что не наговорит лишнего, не уронит там ничего, чего ронять не следовало. Особо щекотливые выездные дела доходили до отца, и он брал ответственность на себя. Так он «поручился» за балерину Майю Плисецкую, пианиста Святослава Рихтера, но в случае с Капицей он засомневался. Не в том, что Капица не вернется, конечно, вернется, а вот не расхвастается ли там перед «благодарными» слушателями, не раскроет ли ненароком какие-то научные секреты? Ведь он сам говорил отцу, что по складу характера — он артист, а артисты — ой как болтливы.

Вот отец и решил заручиться мнением Лаврентьева. О Капице Лаврентьев высказался в самых превосходных тонах, а по поводу командировки за границу ответил кратко: «Что тут плохого? Нужно отпустить». Однако отец продолжил расспрашивать Лаврентьева, насколько Капица знает наши секретные разработки, даже те, в которых сам не участвует? «Все мы обсуждаем научные проблемы между собой, — Михаил Алексеевич не стал кривить душой. — К тому же, Капица — ученый огромного масштаба, секретов для него не существует».

Капица за границу тогда так и не поехал.

«С сожалением, но пришлось отказать ему, — констатировал уже в отставке отец и тут же добавил: — Впоследствии (в 1966 году. — С. Х.) он побывал за границей, съездил с большим шумом в Англию. Я радуюсь за него и испытываю некоторую ревность, что не я решил этот вопрос. Однако то, чего мы опасались в былые времена, перестало сейчас служить препятствием. Мы стали признанной ядерной державой.

Не было ли в моей осторожности “отрыжки” сталинских времен? Возможно, возможно. Не сразу освобождаешься от моральных наслоений, даже тех, которые сам осуждаешь».

В 1963 году Совет обсуждал, как реформировать образование и чему учить в школах и высших учебных заведениях. Главные споры разгорелись вокруг реформы среднего образования. Министры среднего и высшего образования Всеволод Николаевич Столетов и Вячеслав Петрович Елютин настаивали на переходе от десятилетки к одиннадцатилетке.

— Школа не успевает подготовить всесторонне развитого человека, — убеждал слушателей Столетов.

— Всесторонне развитый человек — есть человек всесторонне недоразвитый, — парировал академик Дородницын. — Каждый человек, если он человек, имеет свой стержень жизни. Здесь он должен знать все досконально, а остальное лишь вспомогательное, обеспечивающее этот стержень. Только так достигается гармония, остальное лишь бесплодные мечтания.

Дородницына, человека жестких принципов, как и Лаврентьева, окружающие побаивались. Вот и сейчас министры не нашлись, что ему возразить.

Паузой воспользовался Лаврентьев, он считал, что школьные программы перегружены преподаванием русского языка.

— Вот мы, ученые, не знаем его в совершенстве, но это не мешает нам общаться, доказывать теоремы и развивать теории, — привел он более чем спорный довод. — Николай Николаевич, вы хорошо знаете русский язык? — не дав присутствующим опомниться, обратился он к академику Семенову.

— Пожалуй, нет, — после легкого раздумья ответил Семенов.

— А как вы обходитесь с бумагами? — продолжал настаивать Лаврентьев.

— Пишу неразборчиво, а секретарша поправляет все, как надо, — недовольно пробурчал Семенов.

Дискуссия явно заходила не туда, и тут слово взял Келдыш.

— Не надо передергивать, — в своей мягкой манере начал он. — Об изучении русского языка следует говорить осмысленно. Всякий культурный человек, а ученый тем более, должен быть высокограмотным человеком. Русский язык — основа нашей культуры и нашего собственного миросозерцания.

Келдыша поддержал академик Кириллин, постепенно к ним присоединились и остальные члены Совета. Лаврентьев и Семенов остались в меньшинстве. Единогласно все высказались за сохранение десятилетки. Идею перехода на одиннадцатилетнее образование похоронили надолго.

Другая «интересная» тема — надбавки к окладам за научные степени, докторские и кандидатские. Многие считали их не только бесполезными, но и вредными, побуждающими к защите диссертаций не ради знаний, а с целью улучшения своего материального положения. Предполагалось лишить ученых «незаслуженных» привилегий. Доброхоты регулярно снабжали отца нелепыми темами диссертаций, благо объявления о защитах, согласно закону, ежедневно публиковались в «Вечерней Москве». Отец нередко использовал эти курьезы в своих выступлениях, но с принятием решения не спешил, хотел посоветоваться с кем-то лучше знающим предмет, чем окружавшие его сотрудники ЦК и журналисты. К тому же, сам не имевший возможности как следует выучиться, он испытывал внутреннее благоговение перед наукой и учеными. Настоящими, конечно, делающими дело, а не болтунами. Он отослал проект решения о надбавках на отзыв Лаврентьеву.

«Большинство ученых не склонны к сколько-нибудь существенной ломке системы присуждения ученых степеней и званий. Ее нужно усовершенствовать, но ни в коем случае не ломать», — возражал Ларентьев в своем ответе. Он считал, что льготы для «остепененных» не так уж обременительны бюджету. Большинство диссертантов — добросовестные ученые, и их труд следует так же материально стимулировать, как он, Хрущев, требует стимулировать труд рабочих и колхозников. Ничего зазорного в этом нет, что же касается «научных пустоцветов», то их меньшинство, надо бороться с ними, а не с диссертациями.

Прочитав записку, отец пригласил Лаврентьева к себе. Подробностей разговора я не знаю, но, вернувшись домой, отец со смехом вспоминал один из аргументов Лаврентьева: «Лишать кандидатов и докторов наук их привилегий — все равно что свинью стричь: визгу много, а толку чуть».

Шутки шутками, но кремлевская встреча с Лаврентьевым изменила настрой отца. Подготовленный проект решения он не подписал.

В октябре 1964 года отца отстранили от власти. Буквально на следующий день ликвидировали Совет. Лаврентьев в Москву переехать так и не успел.

Преемники отца рассматривали Совет по науке как организацию исключительно личностную, связанную с Хрущевым, а значит, подлежащую уничтожению. Собственно, таковой она и была. Отец испытывал внутреннюю потребность в общении с учеными, нуждался в их знаниях, нуждался в дискуссиях с ними, порой непростых и взаимно не очень приятных, нуждался в их советах, независимых суждениях. С их помощью он старался уловить тенденции развития окружающего нас мира, обеспечить стране ускоренное развитие, выход на передовые рубежи в конкуренции с Западом, с Америкой.

В непрекращающейся борьбе с энтропией, с засасывающим все и вся хаосом Совет становился очень важным и действенным инструментом. Преемники Хрущева, провозгласив принцип стабильности, стабильности в интересах государственного и партийного аппарата, сами стали органической частицей нарастающего хаоса, энтропии. Возглавивший правительство Косыгин искренне верил в действенность бюрократической иерархии. При наличии Госплана, Госкомитета по науке и технике, Академии наук, к чему ему еще и собственный Совет по науке? Он представлялся капризом Хрущева, проявлением волюнтаризма, вот его и ликвидировали за ненадобностью.