Никколо Макиавелли

Отряду мятежников, возглавляемому архиепископом Пизанским, флорентийцем из семейства Сальвиати и «клиентом» Пацци, которым двигала личная ненависть к Лоренцо, удалось проникнуть во дворец. Сторонники Пацци рассчитывали изгнать преданных Медичи приоров (шестерых или восьмерых магистратов, которые вместе со своим главой, носившим громкое имя «гонфалоньера справедливости», осуществляли исполнительную власть в республике), создать повстанческое правительство и заставить толпу, которую надеялись собрать «во имя народа и свободы» на площади Синьории — своеобразной агоре ^[2] , где решались все важнейшие государственные вопросы, — провозгласить его законность.

2

Агора — у древних греков народное собрание, а также площадь, где оно происходило. (Прим. ред.).

Но их замыслы позорно провалились. Напрасно бунтовщики кричали на площади: к ним никто не присоединился, и они были перебиты дворцовой стражей. А на боевой клич Медичи «Palle! Palle!» [3] (изображение шаров фигурировало на фамильном гербе этого семейства) сбежалась вся Флоренция, дабы дать отпор мятежникам и приветствовать скорый суд над ними. Трупы заговорщиков были брошены на мостовую, а тело архиепископа повешено вниз головой в одном из окон. Вскоре рядом закачалось и тело Франческо Пацци, который скрывался в фамильном дворце на виа дель Проконсоло. Но его разыскали и вытащили из постели, нагого, жестоко страдающего от раны, которую он в ярости сам себе неосторожно нанес.

3

Шары (ит.).

Никколо конечно же видел, как вели Франческо по берегу Арно и как издевались над ним стражники. «Какие бы мучения ни причиняли ему по пути, — вспоминает Макиавелли в „Истории Флоренции“, — из него нельзя было вырвать ни слова, ни стона: он только внимательно смотрел на оскорблявших его людей и молча вздыхал» [4] .

Никколо стал свидетелем и того, как за несколько дней были истреблены все члены семьи Пацци, их друзья и все те, кого просто подозревали в сочувствии к ним. Беглецов преследовали повсюду, вплоть до самого Константинополя. Лоренцо даже добился от султана выдачи Бандини, второго убийцы своего брата. Много месяцев Флоренция, где было стерто из памяти людей само имя Пацци, пьянела от мести. Об этом напоминали и разбитые гербы на стенах дворцов, и изображения заговорщиков на стенах Барджелло — дворца подесты ^[5] , служившего тюрьмой. Художник Андреа дель Кастаньо написал их, по словам Джорджо Вазари, «с натуры повешенными за ноги в странных, весьма разнообразных великолепнейших положениях» [6] . Говорят, что выполнение подобного же заказа принесло Боттичелли по сорок флоринов за каждого повешенного. Леонардо да Винчи ограничился тем, что сделал в одной из своих записных книжек набросок казни Бандини, которого привезли с Востока и повесили во дворе Барджелло. На полях Леонардо описал его костюм: «Кожаная шапочка, черный атласный жилет, шелковый колет на лисьем меху… и черные чулки».

4

Пер. Н. Рыковой.

5

Подеста — глава исполнительной и судебной власти. (Прим. ред.).

6

Пер. А. Венедиктова и А. Габричевского.

Как и все флорентийские дети, Никколо рос на улице, и даже если сам и не принимал участия в мерзостях, что творили городские сорванцы, то, безусловно, знал кого-нибудь из тех ребят, что вырыли из могилы старого Якопо, главу семейства Пацци, «протащили его по улицам за веревку, на которой тот был повешен», и бросили истерзанное тело в Арно. Другие шалопаи выловили труп, и все повторилось сначала. Эти жестокие игры продолжались до тех пор, пока милосердная темнота не скрыла несчастные останки от людских взоров и не разогнала «невинных» детишек по домам.

Разве могли за семейным столом говорить о чем-либо, кроме заговора? Почему он возник, почему провалился и каковы могут быть его последствия? Именно тогда отец и преподал Никколо первый урок политики.

Бернардо Макиавелли был юристом, человеком хорошо осведомленным и имел свою точку зрения на происходящее. За восемь лет до описываемых событий он стал свидетелем поражения восстания, поднятого политическими противниками Лоренцо в Прато. Он помнил недавнее убийство герцога Галеаццо Мария Сфорца и попытку установить в Милане республику. Комментарии отца, без сомнения, позднее помогли Никколо в разработке теории заговоров, которая изложена в его произведениях. Быть может, сам того не ведая, он просто воспроизвел то, что отложилось в то страшное время в глубинах детской памяти: «Невозможно обобрать человека настолько, чтобы у него не осталось кинжала для мести» или: «Заговор может провалиться, если направлен против одного правителя, но он наверняка провалится, если направлен против двоих…» Именно это и стало причиной поражения Пацци. Кроме того, заговорщики вынуждены были в самый последний момент изменить свой план: человек, который должен был убить Лоренцо, не явился в собор, и потому в последний момент его заменили двумя добровольцами.

Что же касается самого заговора, то, даже оставив в стороне особые мотивы Сикста IV, встревоженного экспансионистскими настроениями Лоренцо, нетрудно было понять, что Медичи постоянными поборами и грабежами вызывали ненависть у своих соперников. Были и те, для кого Медичи стали препятствием к осуществлению их честолюбивых устремлений. Однако призывы к свободе все заговорщики «всегда выдвигают на первый план, дабы придать больше благородства своему предприятию», — напишет впоследствии Макиавелли.

Флорентийцы не дали себя обмануть: зачем менять правительство, если это означает лишь смену власти одной большой семьи на власть другой, не менее могущественной? От Медичи, по крайней мере, знали, чего ждать. Конечно, они заполнили советы и магистратуры людьми, полностью преданными их дому, и республиканские учреждения были декорацией для совсем иной пьесы, нежели та, что задумали предки, но в конце концов видимость демократии была соблюдена и отблески их щедрости и великолепия озаряли весь город. Поэтому, по словам Макиавелли, не было ничего удивительного в том, что народ «остался глух» и слово «свобода» ничего не пробудило в его душе.

Однако для семьи Макиавелли слова «умереть за народ и свободу» не были пустым звуком. В часовне церкви Санта-Кроче покоились останки двух их родичей. Один, живший в XIV веке, принадлежал к имущему сословию, но заплатил жизнью за то, что был среди тех, кто возглавил народное восстание чесальщиков шерсти. Другого сгноили в тюрьме, так как он посмел поднять голос против Козимо Старшего, первого из Медичи, который стал навязывать городу свою политику, подтасовывая результаты голосования и нарушая все и всяческие соглашения. Никколо столько раз слышал заставлявшие трепетать его сердце рассказы о храбрости предков и о их благородных надеждах и заблуждениях, что в девять лет уже твердо знал то, чему заговор Пацци был блестящим примером: «…Предприятия такого рода редко бывают успешными и чаще всего заканчиваются гибелью заговорщиков и усилением власти тех, против кого заговор был направлен».

И в самом деле, уже на следующий после трагедии день Лоренцо Великолепный получил неограниченную власть над городом, расцвет которого достиг тогда своего апогея. Принципат ^[7] Медичи упрочился, и мальчик мог наблюдать политическую жизнь эпохи Кватроченто в самых ярких ее проявлениях. Уже будучи взрослым, он сформулирует в своих произведениях ее основные черты, и ему не придется ничего выдумывать, поскольку, как пишет Альберто Тененти, «в глазах итальянцев XV века политическая мудрость состояла в том, что для сохранения собственного верховенства, с которым должны согласиться все члены общества (если только они не идут на риск и не поднимают восстание), хороши любые средства… Стало очевидно — следовало бы сказать: все признали, — что правители имеют право преступать общепринятые нравственные нормы, руководствуясь совершенно иной моралью, нежели все остальные».

7

Принципат — режим единоличной власти. (Прим. ред.).

* * *

Это был «золотой век» в истории Флоренции, но Никколо и Тотто, сыновья Бернардо Макиавелли, не входили в число «золотой молодежи». Хотя их отец принадлежал к старшему цеху судей и нотариусов, происходил из «доброй старой семьи» и пользовался уважением и дружбой таких важных государственных деятелей, как Бартоломео Скала, однако в купеческой среде, социальные границы которой могли нарушать только очень богатые люди, тяжелое материальное положение ставило семью Макиавелли на гораздо более низкую ступень социальной лестницы, чем та, на которую им давало право их происхождение. Бернардо оставил службу в городском управлении, где занимал, по всей видимости, весьма скромную должность, и семья, в которой было четверо детей, жила очень скромно. Никколо и Тотто не могли принимать участие в пышных увеселениях молодых людей из семейств Ридольфи, Гвиччардини, Содерини или Ручеллаи: ведь новые башмаки им покупали, как о том свидетельствуют расходные книги их отца, только раз в десять лет.

Братья вынуждены были довольствоваться сельскими радостями: купанием в Арно, рыбалкой, прогулкой по полям Тосканы верхом на принадлежавшей отцу кляче. В городке Сант-Андреа у семьи был дом и немного земли, приносившей больше забот, чем дохода. Они не были бедняками — они были людьми среднего достатка, что, как считал Никколо, было не менее унизительно.

К счастью, судьба одарила детей умом и гордостью, нередко сопутствующей уму. Бернардо старался развивать эти качества в сыновьях, а что касалось девочек, Примаверы и Джиневры, то единственной заботой родителей было выдать их замуж и выгодно поместить те небольшие деньги, что предназначались им в приданое.