Николай Гумилев глазами сына

А начался 1914 год спокойно. Жизнь России текла по устойчивому руслу.

В мае Гумилев с женой и сыном поехали в Слепнево. Николай Степанович пробыл в имении недолго, уже через десять дней он отправился в Либаву, почти тотчас и Анна Андреевна, оставив Левушку, «Львенка», на попечение бабушки, поехала в Дарницу к матери.

В Либаву Гумилева влекла встреча с Таней Адамович. Эта девушка, сестра начинающего поэта Георгия Адамовича, восторгалась стихами Гумилева, всегда просила при встрече подарить ей листок с автографом, тут же пряча его в шкаф — совсем как белочка, прячущая орехи. И сам поэт нравился ей необыкновенно. Дело быстро шло к роману, который, по записям одной мемуаристки, «был продолжительным, но, так сказать, обнаженным в полном смысле этого слова».

Побыв в Либаве несколько дней, Гумилев в начале июня вернулся в Петербург, где жил на Васильевском острове в квартире приятеля — Владимира Шилейко, «вечного студента», увлекавшегося древними восточными рукописями. В квартире было неприбрано, на подоконнике валялись хлебные крошки вперемешку с табаком и дохлыми мухами. Жаркие вечера проводили в ресторане «Бернар», где к ним часто присоединялся Лозинский. Сидя за столиком, обсуждали литературные вопросы, всегда их волновавшие. Разговор заходил об отношениях Гумилева с Городецким, которые казались странными и Шилейко, и Лозинскому, знавшим, как глубоки их расхождения.

Перед отъездом в Териоки Гумилев зашел в редакцию «Аполлона». Там было по-летнему безлюдно, только Пронин что-то оживленно рассказывал молоденькой машинистке. Он передал Гумилеву давно поджидавшее его письмо, которое пришло на адрес редакции. Оно было послано из какой-то Куриловки. Ольга Высотская сообщала, что прошлой осенью у нее родился сын от Гумилева, его назвали Орестом.

5 июля Николай Степанович заехал всего на один день в Царское Село на пятилетний юбилей свадьбы брата. Собрались друзья из Петербурга, все были нарядны, беспечны и веселы. Посреди стола стояла большая хрустальная ваза с фруктами, которую держал бронзовый амур.

«Под конец обеда, — вспоминает невестка Николая Степановича, — без всякой видимой причины ваза упала с подставки, разбилась, и фрукты рассыпались по столу. Все сразу замолкли. Невольно я посмотрела на Колю, я знала, что он самый суеверный; и я заметила, как он нахмурился. Через 14 дней объявили войну. Десятилетний юбилей нашей свадьбы мы с Митей скромно отпраздновали на квартире художника Маковского на Ивановской улице в Петрограде при совсем других обстоятельствах. Все было уже не то, и тогда Коля напомнил нам о разбитой вазе».

Все переменилось, когда в Сараево грянул выстрел: Гаврило Принцип застрелил наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда. Дальше события стали разворачиваться стремительно.

15 июля Австрия предъявила ультиматум Сербии. Сербия его отвергла, день спустя Австро-Венгрия объявила Сербии войну. 17-го в России началась всеобщая мобилизация. 18-го Германия перешла на военное положение. 19-го германский посол в Петербурге передал министру иностранных дел Сазонову ноту объявления войны России.

20 июля Гумилев, Городецкий и Шилейко шли по Морской в сторону Исаакиевской площади. Их обгоняли мальчишки с пачками свежих газет и люди в картузах, какие носят мастеровые, приказчики и рабочие. Все они точно спешили по какому-то важному делу.

Площадь была запружена толпой, все смотрели в сторону массивного здания германского посольства: во многих местах над толпой колыхались трехцветные флаги.

Гумилев с друзьями остановились у гостиницы «Англетер». Где-то запели гимн, появился плакат «Победа России и славянству!». Какие-то люди взбирались по наружной пожарной лестнице на крышу посольства. Послышался звон разбиваемых камнями оконных стекол. Люди, взобравшиеся на крышу, набросили петли на огромные фигуры викингов, украшавших фронтон, и под рев толпы, ухватившейся внизу за веревки, статуи зашатались, одна за другой рухнули вниз.

Гумилев молчал. «Как струна, натянутая туго, сердце билось быстро и упруго».

На Невском громили немецкий магазин. По Владимирскому в сторону Варшавского вокзала шла артиллерия.

Гумилев ходил по городу, смотрел, и чувство восторга наполняло его: Русь, огромная держава, поднялась на защиту маленькой православной Сербии!

Все эти переживания вылились, точно бронза в форму совершенного изваяния, в литые строфы пятистопных ямбов:

…И в реве человеческой толпы, В гуденье проезжающих орудий, В немолчном зове боевой трубы Я вдруг услышал песнь своей судьбы И побежал, куда бежали люди, Покорно повторяя: «Буди, буди». («Пятистопные ямбы»)

Война всколыхнула всю огромную страну: в церквах служили молебны о даровании победы, у призывных пунктов стояли запряженные подводы, толпились молодые мужики и парни, заливались гармошки и, перекрикивая их, в голос вопили молодые солдатки, провожая любимых на смерть.

Гумилев был весь охвачен восторгом разворачивающейся грандиозной битвы, а Ахматова в тверской глуши остро чувствовала приближение страшных потрясений:

Пахнет гарью. Четыре недели Торф сухой по болотам горит. Даже птицы сегодня не пели, И осина уже не дрожит. Стало солнце немилостью Божьей, Дождик с Пасхи полей не кропил. Приходил одноногий прохожий И один на дворе говорил: «Сроки страшные близятся. Скоро Станет тесно от свежих могил. Ждите глада, и труса, и мора, И затменья небесных светил». («Июль 1914»)

В газетах уже печатались сводки с театра военных действий. Наши войска успешно теснили противника, корпус генерала Самсонова стремительно продвигался к сердцу Пруссии — Кенигсбергу. И печатались в газетах все более длинные списки убитых в боях офицеров.

Гумилев страшился одного: что он вдруг не успеет на войну.

Он отправился в воинское присутствие, подав прошение не об отсрочке, а о призыве. При освидетельствовании еще в 1907 году Гумилева признали совершенно неспособным к военной службе. Полистав дело, полковник отказал в его просьбе о немедленной отправке на фронт.

На другой день Гумилев поехал на Варшавский вокзал проводить брата. Жена Мити гостила у своей матери в Витебской губернии, и провожал его только племянник, Коля-маленький. Оказалось, что его, несмотря на белый билет, берут в армию. Добиться этого было просто: пойти не к начальнику, а к писарю и не пожалеть нескольких рублей. Свое призывное свидетельство Коля-маленький оформил за полчаса.

Что предпринял Гумилев, к кому обратился, неизвестно, но уже 30 июля получил свидетельство, подписанное доктором медицины Воскресенским: «Николай Степанович Гумилев, 28 л[ет] от роду, по исследовании его здоровья, оказался не имеющим физических недостатков, препятствующих ему поступить на действительную военную службу, за исключением близорукости правого глаза и некоторого косоглазия, причем, по словам Гумилева, он прекрасный стрелок».

На очередном заседании редакционной коллегии «Аполлона» Гумилев появился с обстриженной под машинку головой и объявил, что на днях он уезжает в действующую армию: рядовым, вольноопределяющимся лейб-гвардии Ее Величества государыни императрицы Александры Федоровны уланского полка.

24 августа Гумилев был зачислен в 1-й эскадрон и прибыл в Кречевицы Новгородской губернии, где новобранцам предстояло пройти короткую подготовку — строй, стрельбу и верховую езду. Как раз из-за неумения ездить верхом более половины новобранцев отправились в пехоту. Николай Степанович хорошо держался в седле и метко стрелял, но пришлось отрабатывать навыки верховой езды по всем правилам этого искусства. Кроме того, он брал уроки владения шашкой и пикой у опытного улана, по целым часам отрабатывая приемы ближнего боя.