Николай и Александра

Из своей ложи царь наблюдал происходящее. В письме матери он сообщил: «Ольга и Татьяна были со мною тогда, и мы только что вышли из ложи во время второго антракта, так как в театре было очень жарко. В это время мы услышали два звука, похожие на стук падающего предмета; я подумал, что сверху кому-нибудь свалился бинокль на голову, и вбежал в ложу.

Вправо от ложи я увидел кучу офицеров и людей, которые тащили кого-то, несколько дам кричало, а прямо против меня в партере стоял Столыпин. Он медленно повернулся лицом ко мне и благословил воздух левой рукой.

Тут только я заметил, что он побледнел и что у него на кителе и на правой руке кровь. Он тихо сел в кресло и начал расстегивать китель. Фредерикс и проф. Рейн помогали ему.

Ольга и Татьяна увидели все, что произошло. Пока Столыпину помогали выйти из театра, в коридоре рядом с нашей комнатой происходил шум, там хотели покончить с убийцей, по-моему – к сожалению, полиция отбила его от публики и увела его в отдельное помещение для первого допроса. Все-таки он сильно помят и с двумя выбитыми зубами. Потом театр опять наполнился, был гимн, и я уехал с дочками в 11 час. Ты можешь себе представить, с какими чувствами! На Татьяну известие произвело сильное впечатление, она много плакала… Бедный Столыпин сильно страдал в эту ночь».

Заговор с целью убийства Столыпина оказался гнусным и запутанным делом. Покушавшийся, помощник присяжного поверенного Мордка Богров, был революционером и одновременно агентом охранной полиции. Получив от полиции разрешение продолжать работу в подполье, регулярно отправляя доносы охранке, Богров, по-видимому, оставался верным революции. Общепринятая и наиболее вероятная версия состоит в том, что свое положение полицейского агента он использовал для достижения революционных целей. Еще до приезда царя и премьер-министра в Киев Богров передал полиции подробную информацию о готовящемся покушении на Столыпина. Полиция пошла по указанному своим информатором следу, но слишком поздно убедилась, что он оказался ложным. Тем временем, получив от полиции пригласительный билет, Мордка вошел в оперный театр якобы с целью охранять Столыпина от террористов, которые могли проникнуть сквозь полицейские кордоны. Оказавшись в театре, Богров достал пистолет и выстрелил.

Такова была официальная версия, которая была принята и всеми членами императорской семьи. «У меня нет слов, как я огорчена и возмущена убийством Столыпина, – писала Мария Федоровна. – Ужасное и скандальное дело. Разве можно сказать что-то хорошее о полиции, выбор которой пал на такую свинью, как этот революционер, чтобы использовать его в качестве полицейского осведомителя и телохранителя Столыпина. Это переходит все границы и показывает глупость полицейского начальства». Тем не менее остается открытым следующий вопрос: почему, если в театре находился царь, террорист выстрелил не в него, а в Столыпина? Хотя Богрова повесили и четырех полицейских чиновников сняли с должности за допущенную ими преступную небрежность, существовало подозрение, что убийство Столыпина произошло по указке влиятельных реакционеров, имевших связи с полицией.

Государь был искренне потрясен смертью своего премьер-министра. После покушения на него Столыпин прожил еще пять дней, и, хотя личная охрана советовала царю в целях безопасности немедленно уехать в Ливадию, все это время император оставался поблизости. «Вернулся в Киев 3 сент[ября] вечером, заехал в лечебницу, где лежал Столыпин, видел его жену, которая меня не пустила», – сообщил он императрице-матери. Согласно программе, царь совершил небольшую поездку по Днепру. «6 сент[ября] в 9 час. утра вернулся в Киев. Тут на пристани узнал от Коковцова о кончине Столыпина. Поехал прямо туда, при мне была отслужена панихида. Бедная вдова стояла как истукан и не могла плакать».

Вечером того же дня, когда произошло покушение, Коковцов взял бразды правления в свои руки и предотвратил новое несчастье. Поскольку террорист был евреем, население Киева готовило расправу над его единоверцами. «Всю ночь евреи укладывались и выносили пожитки, а с раннего утра потянулись возы на вокзал. Площадь перед вокзалом осталась запруженною толпой людей, ждавших подачи новых поездов», – вспоминал Коковцов. Перепуганные люди услышали цокот копыт. Появилась бесконечная кавалькада казаков с пиками, выделявшимися на фоне предрассветного неба. По своей инициативе Коковцов вызвал в Киев с маневров три полка кавалерии, чтобы предотвратить погромы. Когда помощник командующего войсками барон Зальца спросил, по чьему распоряжению это делается, Коковцов заявил: «По моему распоряжению, как заступившего место главы правительства». Позднее к министру финансов, исполнявшему обязанности премьера, подошел один из представителей земства со следующими словами: «Ваше Высокопревосходительство, представлявшийся прекрасный случай ответить на выстрел Богрова хорошим еврейским погромом теперь пропал». Коковцов возмутился, но выходка депутата навела его на мысль, что принятые им меры недостаточны «и нужно предупредить возможность эксцессов… Я решил послать… всем губернаторам черты оседлости… телеграмму, требуя решительных мер к предупреждению погромов… до употребления оружия включительно… Государь горячо поблагодарил… за мысль вызова с маневров 3-х казачьих полков для предотвращения погромов».

Император тотчас подтвердил новую должность Коковцова, назначив его преемником Столыпина. Месяц спустя новый премьер-министр посетил царя в Ливадии с целью обсуждения дальнейшей политики правительства. «Мне был оказан самый теплый прием. Придворные наперебой старались проявить ко мне особенную любезность, – писал Коковцов. – …На следующий день, после завтрака, императрица, которой было трудно стоять долгое время, сев в кресло, подозвала меня… Часть разговора врезалась мне в память, поскольку в нем отразилась своеобразная, мистическая натура этой женщины, которой суждено было сыграть необычную роль в истории России».

Императрица заявила: «Я вижу, что вы всё делаете сравнения между собою и Столыпиным. Мне кажется, что вы очень чтите его память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности. Верьте мне, не надо так жалеть тех, кого не стало… Я уверена, что каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять. Жизнь всегда получает новые формы, и вы не должны стараться слепо продолжать то, что делал ваш предшественник. Оставайтесь самим собой, не ищите поддержки в политических партиях; они у нас так незначительны. Опирайтесь на доверие государя – Бог вам поможет. Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить вам место, и что это – для блага России».

В 1911 году, когда Столыпин распорядился провести расследование по делу Распутина, возмущение публики «художествами» лжестарца еще не выплеснулось наружу. Год спустя, когда Столыпина сменил В. Н. Коковцов, они стали достоянием гласности. В выступлениях левых депутатов Думы стали звучать обвинения в адрес «темных сил», стоящих у трона. Вскоре самым модным среди политиканов вопросом стал распутинский вопрос.

«Как это ни странно, – вспоминал в мемуарах Коковцов, – вопрос о Распутине невольно сделался центральным вопросом ближайшего будущего и не сходил со сцены почти во все время моего председательства в Совете министров».

Октябрьским манифестом была отменена цензура, и в печати Распутина начали открыто называть подозрительным авантюристом, по указке которого назначались и смещались иерархи церкви и к мнению которого прислушивалась императрица. В газетах начали печатать обвинения и признания жертв распутинской похоти и вопли несчастных их матерей. Лидер октябристов А. Гучков раздобыл копии находившихся у иеромонаха Илиодора писем, якобы написанных императрицей Распутину, и, размножив их, пустил гулять по столице. «Они [письма] были вполне безобидного свойства, – отмечал Коковцов. – Они содержали в себе главным образом упоминание о том, что великие княжны были в церкви и все искали его… Мы оба [Коковцов и Макаров, министр внутренних дел] высказали предположение, что письма апокрифичны и распространяются с явным намерением подорвать престиж верховной власти и что мы бессильны предпринять какие бы то ни было меры, так как распространялись они не в печатном виде, и сама публика наша оказывает им любезный прием, будучи столь падкой на всякую сенсацию».

Нападки на Распутина усиливались. Газета «Голос Москвы» писала: «…Негодующие слова невольно вырываются из груди православных людей по адресу хитрого заговорщика против святыни церкви государственной, растлителя чувств и телес человеческих – Григория Распутина, дерзко прикрывающегося этой святыней – церковью». Автор статьи в «Голосе Москвы» обличал «страшное попустительство высшего церковного управления по отношению к названному Григорию Распутину». Любое упоминание имени Распутина в прессе было запрещено под угрозой штрафа. Но «старец» был слишком выгодной темой, и владельцы газет продолжали печатать распутинские истории, охотно уплачивая штрафы. Гораздо хуже обстояло с непечатными историями, переходившими из уст в уста. Дескать, и императрица, и Анна Вырубова являются любовницами сибирского мужика. Тот якобы заставлял царя снимать с него сапоги, мыть ему ноги, потом выгонял из комнаты и валился с его женой на кровать. Будто бы изнасиловал всех великих княжон, превратив их спальни в гарем, где девочки, обезумевшие от любви к «старцу», наперебой старались добиться его внимания. На заборах и стенах домов появлялись рисунки, изображавшие Гришку в самых непристойных позах, сочинялись сотни скабрезных частушек.