Николай I Освободитель. Книга 7

Забавный эпизод психологической войны произошел несколько позже. Папа Римский Григорий XVI отмену Конкордата и упразднение Брестской унии, а также репрессии против польских католиков естественно осудил в самой резкой форме — резню православного населения этими самыми католиками по понятным причинам предпочтя не заметить — на что тут же получил ответку от Патриарха Филарета. Глава русской православной церкви обратился к римскому коллеге с открытым письмом, где спрашивал, как понтифик относится к планам Лондона и Парижа вернуть христианские святыни Константинополя туркам-мусульманам. А также вернуть под иго султана христианские народы Балкан. И какова в таком деле официальная позиция католической церкви. Мол мы с вами конечно не дружим, взаимные отлучения и вот это вот все, но ведь это не повод же саму христианскую веру предавать…

Обращение наделало много шума особенно в северной Европе, где большинство населения исповедовало протестантизм, и Папу Римского исторически любили не сильно. Понятное дело, никакого внятного ответа на это письмо мы не получили, однако идеологическая победа была явно на нашей стороне.

— Откуда у вас такие данные, ваше императорское величество? На сколько мне известно, подобных экспериментов никто не проводил, во всяком случае я о них ничего не слышал. Могу ознакомиться с исследованиями самостоятельно, — начал было Пирогов, но под моим выразительным взглядом быстро сдулся. — Хорошо, все сделаем, в точности, как вы приказали.

— Экспериментируйте, Николай Иванович, материала у вас под рукой много. Раненные потоком идут, руки-ноги им все равно чинить нужно, не только же ампутациями заниматься. Наберетесь немного опыта и моей Машей займетесь… — Напутствовал я великого в будущем хирурга.

Когда посетители покинули мой кабинет, я встал, аккуратно придерживая все еще висящую на перевязи левую руку, и подошел к окну, держась правой ладонью за специально привинченные перила. Сотрясение мозга все еще иногда — правда уже гораздо реже — давало о себе знать, и чтобы не упасть в минуты накатывающей дурноты приходилось страховать себя здоровой рукой.

За окном светило солнце первых дней осени. По настоянию Багратиона, который заявил, что не способен обеспечить полноценную безопасность императора в Михайловском замке, — вернее сам замок был безопасен, а вот прогулки с выходом на улицу из него — уже не очень, — пришлось временно переселиться в Царское Село, и теперь пространство вокруг Екатерининского дворца буквально кишело патрулями, перекрывающими всю территорию в радиусе целого километра. Облажавшись один раз — я его особо не винил, слишком мало времени прошло со времени учреждения охранной службы, да и выдумку террористы проявили завидную, вряд ли кто-то смог бы тут сработать сильно лучше — Роман Иванович теперь со всем возможным усердием дул на воду, «закладываясь» в своих расчетах не только на возможный выстрел снайпера, но, кажется, даже на возможность артиллерийского обстрела.

Мне, впрочем, шутить по этому поводу хотелось не очень сильно, поэтому я — во всяком случае до конца собственного выздоровления — решил быть паинькой и не мешать людям делать их работу. Понятно, что до конца жизни сидеть затворником без возможности входа наружу я не собирался, но пока приходилось терпеть.

Я постоял немного в задумчивости, потом вернулся за рабочий стол, достал из ящика документ над которым работал последний месяц и, подхватив авторучку, поставил в положенном месте дату и подпись.

«2 сентября 1837 года. Царское Село. Николай».

Подписанный Манифест иначе как историческим назвать было просто невозможно. Проблему Польши и поляков нужно было как-то решать — отдельные несознательные граждане, которых СИБ тут же брало на карандаш предлагали даже дать полякам независимость, мол интегрировать западных соседей в империю все равно не получится, и нет смысла мучать себя и их — поэтому тут я решил пойти по максимально жесткому сценарию.

С этого момента на территории Российской империи запрещалось любое публичное использование польского языка, нельзя было использовать польский в учебных заведениях, издавать на нем любые печатные материалы, ставить пьесы и даже просто пользоваться присутственных местах.

Ограничивались права католиков в занятии государственных должностей и ведении бизнеса. На территории западных губерний католики лишались права принимать участие в государственном управлении. Все классные чиновники, исповедующие католицизм должны были в течении двух лет быть переведены в центральные и восточные губернии, а на их место переведены русские, исповедующие православие. Полякам запрещалось становиться купцами первой гильдии и заниматься экспортом и импортом.

Переименовывались города. Варшава теперь — и это мой был мой личный привет от всего сердца — переименовывалась в «Суворовск». Помнится, когда-то я обещал Александру Васильевичу назвать в его честь город. Ну вот, мне кажется, Варшава, как город, который генералиссимус когда-то брал на штык, вполне заслуживает этой чести.

Волна переименований затронула не только бывшие польские земли. Были города, которые давно мозолили мне глаза польскими или немецкими именами. Вот скажите, почему исконно русский Юрьев, в русском же государстве носит немецкое имя «Дерпт»? Эта несправедливость тоже была исправлена. Ревель стал Колыванью, а Шлиссельбург — Орешком, Динабург — Двинском, а Нарва — Ругодивом. Переименовывались улицы в честь русских генералов, ученых, исследователей, писателей и художников. Глобально же в следующие несколько лет было переименовано больше десяти тысяч топонимов совершенно разного уровня значимости.

Кто-то тут может сказать, что это глупость, однако я, как человек переживший все волны переименований буквально всего и вся после развала Советского Союза, так не считал. Не зря говорят, что вначале было «слово». Слова формируют картину мира и образ мысли человека. Невозможно вырастить русского человека в местности, где все названия имеют польское происхождение, висят польские вывески на магазинах, издаются газеты на польском языке и на нем же разговаривают люди.

Но самой жесткой и радикальной мерой, возможно избыточной и где-то даже жестокой стал запрет католикам владеть землей на территориях Колыванской, Рижской, Виленской, Гродненской, Белостокской, Минской, Житомирской, Суворовской, Позенской, Краковской и Люблинской губерний. Такая себе черта оседлости наоборот.

Всего в этих землях проживало около шести миллионов католиков — 8–9% от всего населения империи, — и теперь их всех поставили перед выбором. Можно было продать государству землю и выехать за границу, можно было обменять надел на участок за Уралом с коэффициентом 1к2 — гектар в Польше на два за Уралом — или принять православие, обойдя таким образом все ограничения. На выбор варианта католикам давался переходной период в четыре года, после которого земля отчуждалась в пользу государства вообще без всяких компенсаций.

Наверное, кто-то может сказать, что такие меры были избыточны, что наказывать весь народ за преступление, совершенное одним человеком нельзя, что 90% поляков вообще не имело к восстанию никакого отношения, и получается, что наказываем мы их несправедливо. Понимал я, что в итоге войду в историю, как человек уничтоживший целую нацию.

Однако мою жажду мести даже такие меры могли лишь притушить, но никак не погасить. Я хотел решить вопрос с поляками раз и навсегда, чтобы больше никогда не было никаких восстаний. И забегая чуть наперед, надо признать, что предпринятые жесткие меры в итоге дали свои плоды. Порядка полутора миллионов поляков в итоге эмигрировало из России в основном за океан, еще чуть меньше миллиона предпочли переселиться за Урал но не отступить от католической веры, а остальные три с половиной — согласились перейти под руку московского патриархата. Оказалось, что, когда на одной чаше весов спокойная жизнь, а на другой — необходимость резко срываться и уезжать в неизвестность, принципиальность в вопросах веры как-то порой отступает на второй план.