Николай II (Том I)

– Ну, наморочила Ники голову так, что он, кажется, будет аспирин принимать. Всё торгуется, всё хочет побольше дать. Не знает того, что людей баловать нельзя. Просишь пятьсот, а он смеётся и пять тысяч пишет. «Ну что вам, Диди, лишнего нолика жалко? Ведь нужно, может быть, людям». Да ведь мало ли что нужно? На всех не напасёшься. А он: «Царь должен на всех напастись». Прямо стыдно ходить: обираю его как липку. А он ещё полдюжины мадеры обещался прислать. Какая-то, говорит, необыкновенная мадера: сам только по праздникам пьёт. По-моему, это он политику ведёт: хочет, чтобы я Алёшеньку [47] учила. Намёки такие делает, что, мол, отца грамоте учила, ну и сына тоже. А я: «Нет, говорю, здоровье не то, печёнка никудышная». Смеётся: «В Карлсбад, говорит, пошлю вас, Диди, в починку отдам свою старуху милую». Ну прямо вот брошусь на колени и разревусь: «Бери всё, здоровье, последние годы, последний отдых, последние силы…»

47

Алёшенька – Алексей Николаевич (1904 – 1918), великий князь, наследник цесаревич, сын Николая II и Александры Фёдоровны. Расстрелян в Екатеринбурге в ночь с 16 на 17 июля 1918 г.

И по старческим щекам текут мелкие матовые слёзы.

И тут меня разбирала не то досада, не то ревность: почему он со мной никогда так не говорит? Ведь я же его товарищ, старый кунак. Разве у нас нечего вспомнить? Разве не залезали на деревья в Аничковом саду и не плевали на прохожих? Разве не дразнили Чукувера? Не играли в снежки? Не боролись на снегу? Не лепили баб?

В чём дело?

И вот однажды был такой случай.

В 1916 году царь приехал в Севастополь, чтобы благословить войска, отправлявшиеся на фронт, и пробыл с нами целых пять дней. Жил он в своём поезде, стоявшем на Царской ветке. В конце пятого дня он должен был уехать в Петроград. Вечером, часов в восемь, прибыли высшие должностные лица, чтобы откланяться. До отхода поезда оставалось часа четыре, и, чтобы не задерживать людей, государь после беседы встал и, улыбаясь, сказал:

– Ну, господа, а теперь считайте, что государь уехал.

Попрощался, и все мы вышли из вагона.

Я один остался на путях, полагая своей обязанностью, как коменданта, быть при поезде до самого его отхода.

Было темно, потом вызвездило. Глаз привык к темноте, вижу, как кот. Хожу, разгуливаю вдоль поезда, стараюсь не шуметь. Вспыхнул в вагоне свет у письменного стола. Значит, сел за работу. По занавеске порою шевелится тень. Из города подвезли провизию на завтрашний день, потом лёд. Поездная прислуга, не стесняясь, галдит.

– Тише! Государь работает! – говорю.

Смотрят на меня с удивлением, как на провинциала.

– Государь к нам привычен, – говорят.

Разместили провизию, надели кепки, залились в город погулять до отхода, и какой-то нахал шепчет мне на ухо фамильярно:

– У вас здесь публика пикантная, господин комендант.

Думаю: попадись ты мне в городе, я бы показал тебе пикантность, а тут, у царского поезда, не хочется делать тарарама.

Завихрились и исчезли.

Час прошёл, другой, слышны из города часы, вот соборные, вот крепостные – все по колоколам знаю. Посмотрел в портсигар: две папиросы, надо экономию наводить. Воздух осенний, море начинает йодом пахнуть, по путям мыкаются паровозишки, манёвры, посвистывают. А лампа в окне всё горит, всё голову наклонённую вижу да порою дым от папироски.

Вдруг шорох по песку. Кто-то идёт прямо на меня.

– Кто?

– Это вы, Олленгрэн?

Оторопел.

– Я, ваше императорское величество.

– Почему не уехали?

– Счёл долгом остаться до отхода поезда, ваше императорское величество.

– И что зря себя мучаете? И так тут со мной намаялись. Пять круглых дней.

– За счастье почитаю, ваше императорское величество.

– Нет ли у вас папиросы: у меня вышли, а прислугу будить не хочется.

Раскрываю портсигар. Царь шарит рукой.

– Да у вас всего две.

– Рад стараться, ваше императорское величество.

– Не возьму. Неэтично.

И отдать себе отчёта не могу, как у меня вырвалось:

– По старому приятельству можно, ваше императорское величество.

Царь засмеялся и сказал:

– Ну, разве что по старому приятельству.

Мы закурили в темноте, и тут последовал разговор, потрясший меня до основания.

ПРОЩАЛЬНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ [48]

48

Прощальное воскресенье – Прощёное воскресенье, последнее перед Великим постом. В этот день все верующие просят друг у друга прощения, вступая на путь покаяния.

– Вы помните воздушный шарик? – спросил меня император.

– Не помню, ваше императорское величество, – ответил я, слегка растерявшись.

– Ну как же так? Помните, вы уже окончили ваше пребывание с нами во дворце и были уже кадетом? И вот, кажется, в прощальное воскресенье приехали к вашей маме, которая ещё не ушла от нас. Ей, кажется, хотели поручить покойного Георгия [49] .

– Да, да, ваше императорское величество. Но мама уже не имела сил.

49

Умер в 1899 г.

– Да неужели вы не помните?

– Чего именно, ваше императорское величество?

– Ну вот этого маленького шарика, который вы принесли с Марсова поля? Красненький такой шарик? Чтобы он не лопнул, вы попросили Аннушку… Вы, может быть, и Аннушку забыли?

– О нет, ваше императорское величество. Аннушку я отлично помню.

– Ну вот, – продолжал государь, попыхивая папироской, – вы попросили Аннушку привесить этот шарик на кухне к окну, на воздух. Потому что эти шарики в комнатном воздухе долго жить не могут.

Словно молния разорвалась вдруг в моей голове. С отчётливостью, будто это случилось вчера, я вспомнил всё. И по какой-то неожиданно налетевшей на меня оторопи продолжал всё отрицать и стоял на своём:

– Ничего не могу припомнить, ваше императорское величество.

Царь был редко умный, проницательный и наблюдательный человек. Вероятно, он разгадал мою драму. Вероятно, он отлично понял моё смущение и, как на редкость воспитанный человек, не давал мне этого понять. Я же, чувствуя, как краска заливает лицо, благодарил Бога за темноту ночи, за отсутствие луны, за слабое мерцанье звёзд. Государь, вероятно, так же чувствовал краску моего лица, как я. Даже в темноте я чувствовал его снисходительную улыбку.

– Волчью яму тоже не помните? – спрашивал государь.

– Какую волчью яму, ваше императорское величество?

– Какую я и покойный Жоржик вырыли в катке?

Господи. Ну как же не помнить? Отлично помню. Всё, как живое, встало перед глазами. Даже шишку на лбу почувствовал – всё помню, ничего не забыл, но кривлю душой и отвечаю:

– Не помню, ваше императорское величество.

– Я, впрочем, понимаю, что вы всё могли забыть. Столько лет. И каких лет! Я же не забыл, не мог забыть потому…

В темноте я чувствовал, как государь беззвучно смеётся.

– За это дело мне отец такую трёпку дал! Что и до сих пор забыть не могу. Это была трёпка первая и последняя. Но, конечно, совершенно заслуженная. Вполне сознаю. Трёпка полезная. Ах, Олленгрэн, Олленгрэн, какое это было счастливое время! Ни дум, ни забот. А теперь…

Государь помолчал, затянулся последним остатком папиросы, догорающей до мундштука, и печально сказал, показав рукой в сторону Севастополя:

– Один вот этот город. Сколько горя он мне принёс!