Николай II
Шрифт:
Государь пожал руки мне и Егорьеву и пошел дальше. Подойдя к офицерам Георгиевского батальона, только что вернувшимся из неудачной экспедиции в Петроград, он пожимал руку каждому. Теперь всхлипывания слышались уже безостановочно. Офицеры отборного батальона, из которых многие были ранены по нескольку раз и еще не оправились от ран, держались из последних сил, двое упали в обморок. В тот же момент упал здоровенный бородатый кубанский казак, стоявший напротив меня.
Государь, который все это время со слезами на глазах поворачивался во все стороны, более не выдержал. Он прекратил обход и скорым шагом направился к двери. Все бросились за ним. В сутолоке я не расслышал слов начальника штаба, обращенных к государю. Только последние слова, которые генерал Алексеев произнес сдавленным голосом, мне удалось разобрать:
«А теперь позвольте пожелать Вашему Величеству доброго пути, а затем — смотря по обстоятельствам — счастливой жизни».
Государь коротко обнял генерала Алексеева, дважды расцеловал его и быстро вышел. Больше я его не видел».
В газетах писали, что бывший царь переносит свое новое положение «с достоинством и сдержанностью». Британский военный атташе [117]
117
Военный представитель при Ставке. (Прим. перев.)
«Николай был в защитной форме и выглядел бледным и усталым. У него были темные круги под глазами. Когда я вошел, он с улыбкой поднялся из-за стола приветствовать меня, а затем сел вместе со мной на кушетку.
«Берн, 27 марта 1917 года.
Совершенно секретно
Я подробно обсудил с Вейсом дальнейшую тактику в связи с революцией в России. Он особенно хотел знать, имеет ли для нас смысл в данных условиях поддерживать реакционную контрреволюцию, как многократно утверждали и усиленно внушали наши враги, либо принимать всерьез пацифистские устремления революционной партии, либо только пытаться воспользоваться вызванной революцией дезорганизацией и снижением боеспособности русской армии в военных целях. Неблагоприятное впечатление на революционеров произвела статья в считающейся официозом газете «Локальанцайгер», где утверждается, что переворот в России представляет серьезную угрозу Германии. Если Германия хочет укреплять пацифистское течение в России, ей следует избегать всего, чем смогут воспользоваться поджигатели войны в России и Антанта. Антанта будет всячески настраивать русское население против нас. Примечательно, что в прессе Антанты уже ведется кампания запугивания. Поэтому крайне желательно, чтобы руководящие круги Германии сделали что-нибудь с целью убедить русских революционеров, что и в Германии наступают новые времена; для нас сегодня нет ничего опаснее лозунга, что Германия остается последним оплотом реакции, который необходимо сокрушить. Особенно удачно получится, если под каким-нибудь предлогом объявить в Германии амнистию политзаключенным и разрешить выезд разумным представителям крайне левых, например, Ле-дебуру, для организации контактов с русскими революционерами, потому что с такими людьми, как Шейдеман, революционеры разговаривать не будут [118] .
Вейс с полной уверенностью гарантирует, что в ходе революции уже весной пацифисты возьмут верх при условии, что с нашей стороны не будет допущено слишком грубых ошибок. Я ответил г-ну Вейсу, что с нашей стороны должны предъявляться точно такие же требования. От их поведения будет зависеть и наше поведение. Мы вовсе не заинтересованы препятствовать развитию революции или использовать ее для наступления на фронте, если получим убедительные доказательства, что она осуществляется пацифистскими силами. До сих пор мы не проявляли никаких желаний, кроме как жить в мире с восточными соседями; если мы имели дело в первую очередь с императорской семьей, то это потому, что в прежние времена у нее и практически только у нее мы находили понимание и поддержку нашей политики добрососедства. Если мы встретим подобное понимание у крайне левых, да и у правых также, мы будем придерживаться такого направления политики, которое способно привести к миру. С другой стороны, однако, в условиях войны нельзя требовать от нас, чтобы мы просто безучастно наблюдали, как укрепляется в России новый режим, пока неизвестно, будет ли он нам на пользу. Поэтому им следует убедить нас в благоприятном развитии событий. Г-н Вейс полностью согласился со мной, он будет в интересах своей партии рекомендовать решительные действия, поскольку, как он выразился, мирная тенденция сама собой не укоренится. Он верит, что уже в мае будет совершенно ясно, к чему идет дело.
На мой вопрос, что думают в его партии об условиях мира, он ответил: продолжать войну ради Эльзас-Лотарингии не будут и ради Курляндии тоже. Для Польши предлагается нейтральный статус под гарантии соседних держав, чтобы Россия утратила Польшу без соответствующего усиления Германии. Далее они настаивают на интернационализации проливов.
В заключение мы разобрали с Вейсом вопрос о продолжении наших контактов. Он объяснил, что кадеты в союзе с Антантой располагают неограниченными средствами для своей пропаганды. Поэтому революционеры в борьбе с ними будут сталкиваться с большими трудностями.
До сих пор он запрашивал от нас ничтожные суммы, хотя бы потому, что обладание большими деньгами сделало бы его подозрительным для собственных товарищей по партии. Эти соображения сейчас уже не играют такой роли. Чем большие средства мы предоставим в его распоряжение, тем больше он сможет совершить для дела мира. На первый случай г-н Вейс настоятельно запрашивал на апрель 30 000 франков, которые он использовал бы в первую очередь для организации отъезда в Россию важных руководителей партии. Это позволило бы также оживить связи между немецкими социалистами и русскими революционерами, а затем можно было бы ставить вопрос о финансировании движения за мир в более широких масштабах. Тогда станет ясно, будем ли мы дальше нуждаться в сотрудничестве с г-ном Вейсом. Пока что я считаю неразумным в этот решающий момент отказываться от него и тем самым обманывать его партию. Факты показывают, что он в каждом случае поставлял нам достоверные сведения и, как мне кажется, давал ценные рекомендации. Насколько это окажется успешным на практике, я, естественно, не могу судить, но и стоили наши с ним отношения пока недорого. Осмелюсь просить выделить Вейсу до 1 апреля 30 000 франков и предусмотреть последующие субсидии. Я снова встречаюсь с ним 5 апреля.
Ромберг
Касается беседы с нашим русским доверенным лицом Вейсом».
118
Г. Ледебур (1850–1947) — левый немецкий социал-демократ, пацифист, создатель Независимой социал-демократической партии. Ф. Шейдеман (1865–1939) — правый социал-демократ,
сторонник войны, впоследствии первый канцлер Веймарской республики, объект особой ненависти коммунистов.«Берн, 2 апреля 1915 года. Расшифровано.
По получении местной телеграммы № 376 от 1-го сего месяца имею честь доложить, что сегодня получил для Вейса 30 000 (тридцать тысяч) франков в Швейцарском Национальном банке.
Он сказал, что хотел продолжать реформы, но события развивались слишком быстро, а теперь уже поздно. Решение уступить трон Алексею и назначить регента было неприемлемо, потому что он не вынес бы разлуки с сыном, да и царица этого не хотела бы. Он выразил надежду, что его не вынудят покинуть Россию и что никто не сможет возражать, если он поселится в Крыму; если же это невозможно, он уедет в Англию или еще куда-нибудь. Он говорил, что поддерживает новое правительство, потому что это единственный шанс для России остаться в союзе с Антантой и выиграть войну, однако опасается, что революция может развалить армию. На прощание он добавил: «Помните, самое важное — победить Германию!».
Пока солдат приводили к присяге новому правительству, Николай предупредил соответствующее распоряжение собственным приказом — снять с мундиров царскую монограмму «Н II» (Николай II).
Мать Николая, Мария Федоровна, приехала в Могилев. Она была потрясена отречением сына. Это было самое большое унижение в ее жизни, вспоминала ее дочь Ольга, и в глазах Марии Федоровны Александра была главной виновницей происшедшего.
Вскоре после свидания Николая с матерью в ее поезде он встречается также со своим дядей, великим князем Александром Михайловичем (Сандро), который прибыл вместе с ней. Он видит, как Мария Федоровна навзрыд плачет в кресле, а Николай молча выслушивает ее и курит одну папиросу за другой.
После прощальной церемонии в Ставке Николай идет проститься с матерью. В тот же день его объявляют арестованным. Дума направляет в Могилев четырех уполномоченных, чтобы сопровождать бывшего царя в Царское Село. Поезд Николая отбывает через несколько минут после отправления поезда его матери, и, глядя в окно, как тот трогается от противоположного перрона, бывший царь пытается изобразить улыбку со слезами в глазах, рисуя в воздухе крест. Оба не знают, что виделись в последний раз.
В дневниковой записи Николая за этот день почти никак не отражены эмоции, которые он переживал еще многие часы после расставания со своей армией и матерью:
«8 марта. Последний день в Могилеве. В 10 1/4 ч. подписал прощальный приказ по армиям. В 10 1/2 ч. пошел в зал дежурства, где простился со всеми чинами штаба и управлений. Дома прощался с офицерами и казаками конвоя и Свободного полка. Сердце у меня чуть не разорвалось! В 12 ч. приехал к маме в вагон, позавтракал с ней и ее свитой и остался сидеть с ней до 4 1/2 ч. Простился с ней, Сандро, Сергеем, Борисом и Алеком. В 4.45 уехал из Могилева, трогательная толпа людей провожала. Мне не позволили взять с собой беднягу Нилова. 4 члена Думы сопутствуют в моем поезде! На сердце у меня тяжело, мне больно, и я глубоко опечален».
В тот же день объявлено, что семья Николая в Царском Селе посажена под домашний арест. В бурные дни, когда петроградские повстанцы уже двинулись на Александровский дворец в Царском Селе, семья была спасена решительными действиями охраны, предотвратившими катастрофу.
Генерал Корнилов, казак и преданный династии офицер, был назначен военным комендантом Петрограда [119] . Это было возможно только при Временном правительстве, потому что после захвата власти Лениным осенью того же года все гражданские и военные чиновники старого режима были уволены, и тех, кто не соглашался на сотрудничество, ликвидировали. Однако в то время сохранение армейской структуры, уже заметно подорванной революционной пропагандой, считалось необходимым для продолжения войны и поддержания внутреннего спокойствия.
119
Корнилов был назначен командующим Петроградским военным округом, а не комендантом города. (Прим. перев.)
Корнилову было поручено объявить царской семье, что они считаются арестованными. От имени правительства он также должен был удалить придворных и слуг, которых насчитывалось несколько сот. Он собрал всех в одном из залов дворца и объявил, что они могут считать себя свободными. Те же, кто хотел продолжать службу царской семье, должны были делать это на свой страх и риск. Тут началось такое массовое бегство, что Корнилов, глядя на это, процедил сквозь зубы: «Лакеи…».
Позднее некоторые из тех, кто сохранил верность бывшему государю, погибли насильственной смертью, разделив его судьбу до конца.
Не успел поезд Николая остановиться у царскосельского вокзала, как его свиту словно ветром сдуло. Одним из немногих, оставшихся с ним в будущем, был генерал-майор свиты князь Долгорукий [120] *. Ему довелось вместе со своим тестем графом Бенкендорфом в последние месяцы пребывания семьи царя в Царском Селе, как и врачу Боткину и воспитателю царевича швейцарцу Жильяру (тот из-за войны не мог вернуться на родину), оказывать ей помощь и моральную поддержку. Они были вместе почти до самого конца.
120
Долгоруков. (Прим. перев.)
В Ставке с бывшим царем обращались тактично, соблюдая не обязательные уже нормы этикета, чтобы не расстраивать его по мелочам. Однако в Царском Селе Николай встретил уже совсем другое отношение.
Царь подъехал к воротам дворца. «Кто там?» — грубо спросил часовой. «Николай Романов!» — отвечал шофер. После долгих проволочек бывшего хозяина впустили в дом. Солдаты глазели на него, некоторые выкрикивали ругательства. Это могло шокировать Николая, но он сделал вид, что ничего не замечает. Напротив, он приветствовал охрану, стоявшую вразвалочку, в неряшливой форме, с папиросами в зубах, и направился внутрь Александровского дворца, навстречу другим столь же расхлябанным личностям, механически отдавая им честь, на что они не ответили. Седовласый гофмаршал граф Бенкендорф с моноклем известил Александру о прибытии царя так, словно старый порядок еще был в силе: «Его Величество император!».