Николай Клюев
Шрифт:
Прежний сумрак разрезают палящие солнечные лучи, солнце охватывает всю вселенную, сжигает старый мир и порождает новый, а «стобашенный пламенный дом», кажется, напоминает новую Вавилонскую башню — и это невольное сходство проходит мимо сознания поэта. Более того, в этой «Песни» совмещаются
Родина Иисуса Христа — и имя идолопоклонника, основателя Вавилона, имя, сакральное в масонских ложах, и это у Клюева соединяется в одном «песнозвучье»… Он творит свою революцию, имеющую слишком мало общего с той, что творится на городских улицах и в русских селеньях.
Совершенно иное увидел в свершающейся «мистерии» Сергей Есенин. В мае в эсеровской газете «Дело народа» появляется его поэма «Товарищ», написанная по горячим следам Февраля. «Товарищ Иисус» (у Есенина староверческое написание имени также чередуется с нововерческим) сходит с иконы — «стоять за волю, за равенство и труд» в «чёрной ночи» — и падает, «сражённый пулей»… Слова поэта безжалостны и неумолимы: «Больше нет воскресенья!» И все звуки заглушает одно «железное» слово: «Рре-эс-пуу-блика!», напоминающее своим звучанием воронье карканье.
Чрезвычайный интерес вызывает восприятие свершившегося Михаилом Пришвиным, для которого Февраль стал своего рода свидетельством того, что наконец «Бога узнают, а то ведь Бога забыли». И вот что он пишет в своём дневнике: «Всё больше и больше с каждым днём вырастает фигура Петра Великого, как нашего революционера (Петроград, освободивший Россию), и всё выпуклее вспоминается смутный страх мой во время заседания Совета рабочих депутатов в Морском корпусе, что рабочие свергнут статую царя-революционера. Страх этот был ни на чём не основан и был порождён моим особенным „декадентским“ состоянием души. Но он был… Я вошёл в огромную залу и видел, море голов сидят, я сел с ними и прислушался, о чём говорят: пулемёт, молитва, правда».
Для Клюева всё происходящее было наполнено как раз антипетровским смыслом. Но «пулемёт, молитва и правда» соединялись в его стихах революционной поры в какой-то противоестественной гармонии. Позже он напишет антиромановские стихи, где воздаст хвалу «пулемёту, несытому кровью битюжьей породы, батистовых туш», а одно из стихотворений 1918 года так и назовёт — «Пулемёт».
Пулемёт… Окончание — мёд… Видно, сладостен он для охочих Пробуравить свинцом народ — Непомерные звёздные очи.И если «чашу с кровью — всемирным причастьем нам испить до конца суждено», — то настанет день, когда «под Лучом заскулит пулемёт, / сбросит когти и кожу стальную…». После Октября он ответит «Товарищу» Есенина своим «Товарищем».
Убийца красный — святей потира, Убить — воскреснуть, и пасть — ожить… Браду морскую, волосья мира Коммуна-пряха спрядает в нить.До Коммуны ещё дожить надо… Февраль — лишь прелюдия. Прелюдия той красочной симфонии, что должна найти своё земное воплощение и которую слагает Клюев с упованием на будущее:
Уму — республика, а сердцу — Матерь-Русь. Пред пастью львиною от ней не отрекусь. Пусть камнем стану я, корягою иль мхом, — Моя слеза, мой вздох о Китеже родном… ……………………………………… Железный небоскрёб, фабричная труба, Твоя ль, о родина, потайная судьба! Твои сыны-волхвы — багрянородный труд Вертепу Господа или Ироду несут? Пригрезятся ли им за яростным горном Сад белый, восковой и златобрёвный дом, — Берестяный придел, где отрок Пантелей На пролежни земли льёт миро и елей…Показательно, как воспринял Февраль один из самых молодых поэтов «крестьянской купницы», Алексей Ганин. Уроженец деревни Коншино Вологодской губернии, начавший печататься в вологодских газетах в 1913 году, он воссоздавал в своей поэзии крестьянскую жизнь, как порождение идеальной духовной жизни мироздания. Тончайший лирик, называвший себя «романтиком начала XX века», он умел воплощать не слышное грубому уху и не видное незрячему глазу движение природного мира, преображающего
всё сущее: «И будто жизни нет, — но трепет жизни всюду. / Распался круг времён, и сны времён сбылись. / Рождается Рассвет, — и близко, близко чудо: / как лист — падёт звезда, и солнцем встанет лист…» Клюев благостно, в числе других друзей, упоминал о нём в письме Ширяевцу: «Мы в Петрограде читали и пели твои стихи братски — четыре поэта-крестьянина: Серёженька, Пимен Карпов, Алёша Ганин и я. Нам всем понемножку нравится в тебе воля и Волга — что-то лихое и прекрасное в тебе…» Ганин в эти дни был неразлучен с Есениным — вместе засиживались в Обществе распространения эсеровской литературы, читали и обсуждали щаповскую «Историю раскольнического движения», о которой они узнали, скорее всего, от Клюева. Вместе бродили по Петрограду с новыми знакомыми — Миной Свирской и Зинаидой Райх, за которой Алексей ухаживал. В конце концов отправились вместе на Соловки — и во время сего путешествия Ганин в качестве шафера присутствовал на венчании Сергея и Зинаиды в церкви Кирика и Иулиты Вологодского уезда.Но то, что писал в эти дни Ганин, сущностно разнилось с тем, что выходило из-под пера его друзей. В происходящем он видел приношение даже не Ироду, а самому дьяволу.
Это спустя много лет будут исследователи ломать копья вокруг «масонской темы», связанной с Февралём. Это спустя много лет уцелевшие масоны будут вспоминать — из кого состояло Временное правительство и кто на самом деле был движущей силой Февраля. Это позже будет основательно проясняться физиономия фонтанирующего Керенского, кажется, тонувшего тогда в бесконечном словоизвержении… Для Ганина всё творившееся на его глазах было чернее адской ночи и очевидно до боли.
Об этом он и писал свою страшную поэму «Сарай» с многозначительным посвящением: «Посвящаю живым — сущим в часе со мной за воротами „Завтра“ в ладонях Времени».
Лежу у храма на плите, Жду с неба светлого хранителя, Вот прийдет в зорней красоте, Раскроет дверь — и в песнь обители Уйду, погрязший в суете. …………………………… И вот пришёл, но света нет, А крылья — чёрной ночи сумрачней… Не он. И был суров привет: Вставай, во гробе ли разумничать? И встал я. Вижу — храма нет. Во тьму земной упёрся Край. Хочу к звезде взмахнуть ресницами И не могу. «Дорога в рай», — Твердит. А путь кишит мокрицами И впереди — глухой Сарай.«Тёмный проводник Земли» доводит обманутых до Сарая и стучится в дверь, окликая привратника слишком хорошо узнаваемыми в масонской среде словами. «Стучит: Откройте, гость пришёл, откройте мастеру-строителю…» Дверь отворяется. И пришедшие попадают в настоящую преисподнюю.
Я рад?.. Чему?.. В Сарае пир. Гремит нестройно чья-то музыка. На трупах золотой кумир. Кругом танцуют знать и блузники. Нет окон… в щелях горний мир. И слышу, говорит кумир: «К победному столу, кто званые». Все званые. Сарай — весь мир. Идут тела, гниеньем рваные, Отпраздновать последний пир. Садятся за столы цари. Их головы на блюдо сложены. За милость от рабов дары… И все, с отрубленными рожами, Пришли, кто украшал дворы.В начале 1917 года Есенин написал своё, пожалуй, ключевое стихотворение этого периода, многое объясняющее в его дальнейшем конфликте с Клюевым.
Проплясал, проплакал дождь весенний, Замерла гроза. Скучно мне с тобой, Сергей Есенин, Подымать глаза… Скучно слушать под небесным древом Взмах незримых крыл: Не разбудишь ты своим напевом Дедовских могил! Привязало, осаднило слово Даль твоих времён. Не в ветрах, а, знать, в томах тяжёлых Прозвенит твой сон.