Николай Пирогов. Его жизнь, научная и общественная деятельность
Шрифт:
Издававшийся с 1848 года при морском министерстве журнал “Морской сборник”, носивший характер скромного специального органа и предназначенный для небольшого числа обязательных подписчиков, совершенно изменил свою программу ко времени Восточной войны и стал расходиться в большом количестве экземпляров; в нем сотрудничали такие ученые, как Ленц, Бэр, Струве. Здесь появились прекрасные произведения Максимова, Потехина, Данилевского, Островского, Писемского, Афанасьева-Чужбинского и других писателей, командированных морским министерством в 1856 году для собирания точных и подробных сведений о населении приморских и речных областей России. Эта удачная мысль, подарившая русской литературе художественные описания, принадлежала стоявшему во главе морского ведомства Великому князю Константину Николаевичу, благодаря инициативе которого “Морской сборник” сделался проводником гуманных реформ того времени. В “Морском сборнике” намечались неотложные реформы, которые правительство предполагало ввести. Неудивительно, что к голосу “Морского сборника” прислушивалась вся остальная пресса, которая только развивала взгляды его. Ввиду предстоявшего преобразования военно-морских
В издании сочинений Пирогова 1887 года “Вопросы жизни” подверглись большим купюрам и вставкам, значительно изменяющим первоначальный вид этой статьи. Пирогов ищет и не находит ответа в жизни на те проклятые вопросы о цели жизни, которые в наше время опять поставил и не разрешил Лев Толстой.
“Общественный хирург”, по удачному определению Стоюнина, нашел, что и теперь все осталось “яко же бо бысть в дни Ноевы”. В древности, по крайней мере, люди были последовательны и жили так, а не иначе, по известным убеждениям, которые могли быть ложны, ошибочны, но все-таки это были убеждения, основанные на учениях различных философских школ. В XIX же веке, вступая в жизнь, задаваясь “столбовыми вопросами”, мы оказываемся вполне несостоятельными перед ними, потому что мы не воспитаны. Конечно, масса живет по инерции, следуя толчку, заданному обществом; но есть еще жизнь индивидуальная, жизнь “в себе”, не совпадающая с направлением среды. Остается приспосабливаться к обществу или бороться с ним. Дилемма эта разрешается по-разному.
Дело в том, что все общество, по убеждению Пирогова, представляет одну огромную инертную толпу и несколько меньших, придерживающихся самых разнообразных взглядов на жизнь. Таких взглядов автор насчитывает восемь.
Одни советуют не думать много, потому что, думая, можно потерять аппетит и сон. Взгляд, как видите, простой и привлекательный. Более высокий взгляд – это совет много читать и учиться, вообще поумнеть, а ум уже подскажет, куда идти. Далее следует взгляд старообрядческий, по выражению Пирогова, рекомендующий строго соблюдение постов и молитвы. По взгляду иных людей-практиков, можно жить и без убеждений, лишь бы иметь полный карман. На такой же практической подкладке построен взгляд, что следует уживаться с людьми и соблюдать декорум, а думать – Gedanken sind zollfrei (каждый волен думать, что хочет). Существует, однако, и пессимистический взгляд, который говорит, что, не зная, откуда взялся, человек умрет, не зная, зачем жил. Зато имеется в запасе и беспечный взгляд – пользоваться настоящим – лозунг времен регентства, прибавим мы.
Наконец, к практическим взглядам на жизнь относится и взгляд “благоразумный”, в силу которого следует выбрать себе наиболее выгодную и подходящую роль в практической жизни, не задаваясь при этом никакими теоретическими стремлениями.
Обыкновенно вступающие в жизнь примыкают к какому-нибудь из этих взглядов и на этом успокаиваются, утрачивая с летами “всякую наклонность переменить или перевоспитать себя”.
Если бы так всегда и оканчивалось, то общество оставалось бы, как уже сказано, вечно разделенным на одну огромную толпу и несколько меньших. Все бы спокойно забыли то, о чем толковало воспитание. “Воспитание сделалось бы продажным билетом для входа в театр”. Однако люди, родившиеся “с притязаниями на ум и чувство”, не могут оставить “без сожаления и ропота высокое и святое”. Они слишком совестливы, разборчивы в путях. Они ищут проложить новые пути. Многие падают в этой внутренней борьбе. В свою очередь, и сами взгляды, руководящие обществом, не отличаются законченностью и допускают всевозможные дальнейшие вариации. Все это не служит, конечно, к единению. Из этого положения можно выйти тремя путями: 1) согласовать воспитание с торговым направлением общества, 2) переменить направление общества, 3) приготовить воспитанием к жизненной борьбе, к неравному бою. Первый путь – неверный, иезуитский, которому Пирогов нисколько не сочувствует. Второй – вопрос будущего. Остается третий, который и значит сделать нас людьми, чего не достигнет ни одна реальная школа, стремящаяся сделать “с самого раннего детства” негоциантов, моряков и так далее.
Больше всего возмущает Пирогова, что реальное воспитание прилагается в самом детском возрасте. Ведь начатки образования во всех школах те же, и тогда незачем отдавать детей именно в реальные школы. Если же иные, то практическая сторона совершенно заслонит нравственную, для культивирования которой не будет времени.
“Дайте созреть и окрепнуть внутреннему человеку, – просит Пирогов, – наружный успеет еще действовать. Выходя позже, он будет, может быть, не так сговорчив и уклончив, но зато на него можно будет положиться: не за свое не возьмется. Дайте выработаться и развиться внутреннему человеку! Дайте ему время и средства подчинить себе наружного, и у вас будут и негоцианты, и солдаты, и моряки, и юристы, а главное, у вас будут люди и граждане”.
Чтобы не возникло мнение, будто он предлагает закрыть и уничтожить реальные и специальные школы, Пирогов восстает против тех двух крайностей, что родители самоуправно распоряжаются участью детей и что реально-специальные школы принимаются за воспитание
тех возрастов, для которых общее человеческое образование несравненно существеннее всех практических приложений. “Уже давно оставлен варварский обычай выдавать дочерей замуж поневоле, а невольный и преждевременный брак сыновей с их будущим поприщем допущен и привилегирован; заказное их венчание с наукой празднуется и прославляется, как венчание дожа с морем”. Можно получить специально-практическое образование не в ущерб общему человеческому.“Вникните и рассудите, отцы и воспитатели! – взывает далее Пирогов. – Все должны сначала научиться быть людьми. Все до известного периода жизни, в котором ясно обозначаются их склонности и их таланты, должны пользоваться плодами одного и того же нравственно-научного просвещения. Недаром известные сведения исстари назывались humaniora, то есть необходимые для каждого человека. Эти сведения остаются навсегда теми же светильниками на жизненном пути и древнего, и нового человека”.
Прекрасно сознавая всю необходимость специализации при современных успехах наук и искусств, Пирогов, тем не менее, считает, что “никогда не нуждались истинные специалисты так сильно в предварительном общечеловеческом образовании, как именно в наш век. Односторонний специалист есть или грубый эмпирик, или уличный шарлатан”. В устах такого специалиста, как Пирогов, подобные слова приобретают особое значение.
Спрашивается, как приготовить детей к неизбежной борьбе, которая им предстоит? “Каков должен быть атлет, приготовляющийся к этой роковой борьбе?” Он должен иметь хоть какое-нибудь притязание на ум и чувство, не уклоняясь, однако, чересчур в сторону грубого материализма и холодного разума, отвечает Пирогов. “Скажут, что это общие риторические фразы. Не требуйте от меня большего; больше этого у меня нет ничего на свете”,– вырывается у Пирогова. “Пусть ваши педагоги сделают из моих и ваших детей то, чего я так искренно желаю, и я обещаюсь никого не беспокоить риторическими фразами, а молчать, – не без иронии заверяет Пирогов. – Поверьте мне. Я испытал эту внутреннюю роковую борьбу, к которой мне хочется приготовить исподволь и заранее наших детей; мне делается страшно за них, когда я подумаю, что им предстоят те же опасности”. От этой борьбы не спасает и та дрессировка, которая господствует в школе и которой Пирогов посвящает чрезвычайно образные и справедливые строки.
Статья Пирогова обратила на себя внимание тогдашнего министра народного просвещения Норова, который и предложил ему занять место попечителя Одесского учебного округа. Знаменитый хирург принял это предложение и 3 сентября 1856 года был назначен исправляющим должность попечителя. Знакомые с взглядами Пирогова на воспитание, взглядами, вылившимися в “Вопросах жизни”, согласятся, что он был подготовлен к принятой на себя задаче практического проведения своих взглядов – и по личным качествам, и по опыту, и по образованию. “В моих глазах попечитель есть не столько начальник, сколько миссионер”, – говорит он позднее. И действительно, Пирогов миссионерствовал – сперва в Одессе, затем в Киеве.
Когда Пирогов явился в Одессу, он застал там ужасные порядки в учебных заведениях.
“В то время, когда Пирогов был назначен попечителем, – вспоминает на страницах “Русской старины” тогдашний гимназист, – в низших и среднеучебных заведениях (до IV класса) царила розга. Кроме розги практиковалась и кулачная расправа. Во второй одесской гимназии с этой стороны приобрел знаменитость учитель немецкого языка в низших параллельных классах Андриясевич… Кровь на лице, шишки на голове (он очень метко бросал мелом), клок выдернутых волос – таковы вещественные результаты часового пребывания Андриясевича в классе немецкого языка… Разумеется, и десятая часть подвигов этого наставника осталась неизвестною Пирогову; но достаточно было и немногого, чтобы Пирогов попросил его убраться” (Добров).
Естественно, что приезда нового попечителя ожидали с нетерпением, иные – с трепетом. Говорили, что новый начальник – человек крутой, резкий, с манерами грубыми, не то что покладистый мягкий Княжевич, бывший попечитель. Административные лица учебного ведомства заранее уже побаивались его.
“Однажды, – читаем мы в воспоминаниях Доброва, – сидим мы на уроке латинского языка; двери бесшумно отворяются, и входит небольшая, слегка сутуловатая фигура в широком пальто-сюртуке. В первое мгновение ученики не обратили внимания и оставались сидеть на своих местах; только слегка вытянувшаяся фигура учителя Протопопова и появление за спиной новой личности – директора Шершеневича – с выражением торжественности на застывшем лице дало нам понять, что это и есть новый попечитель, притом же директор многозначительно и пристально взглянул на нас. Мы догадались и встали. Пирогов кивком головы поздоровался с гимназистами и велел сесть. Сказав что-то директору, Пирогов уселся на конце первой скамьи по соседству с учениками. Шершеневич вскоре тихо вышел из класса, конечно, ввиду желания Пирогова. “Продолжайте, на чем остановились!” – обратился Пирогов к Протопопову. Урок возобновился и пошел своим чередом. Пирогов, спрятав руки в широкие рукава своего сюртука-пальто, внимательно следил за ходом урока. Читали, кажется, Вергилия. Оригинал-попечитель взял у соседа экземпляр, следил за переводом, предлагал вопросы, поправлял неудачный перевод, вступал в объяснения с учителем. При этом Пирогов обнаружил знания, подкрепляя свои замечания филологическими и историческими справками. Вначале оторопелый, учитель ободрился, и свободно объяснялся с попечителем. Характерно это отсутствие генеральства, всегда так выгодно отличавшее Пирогова. Поправляя перевод учителя, вставляя свои замечания, Пирогов прибавлял ничего не значащие на первый взгляд, но скрашивающие взаимные отношения слова: “мне кажется”, “я думаю”. Затем Пирогов сам вызывал некоторых учеников, между прочим толкнул своего соседа и велел переводить, причем разыгралась следующая, не лишенная комизма сценка. Гимназист встал. “Не надо, не надо! Читайте сидя!” Бедный “сосед”, слегка подергивая плечами и подправляясь, начал переводить. Пирогов просидел в классе весь урок”.