Николай Самохин. Том 2. Повести. Избранные произведения в 2-х томах

– Живите, папаша, хоть целый год! А Фомича все не было…

Когда не болит душа

Наконец, однажды утром во двор вошли ремонтники, неторопливые серьезные люди в стеганых телогрейках нараспашку. Жильцы взволнованно притихли. Подымив на бревнышках самосадом, ремонтники долго пили у бабушки студеную воду прямо из ведра и уж после этого скинули телогрейки и начали ломать дом. Ломали основательно и не спеша. Заинтересованные жильцы крутились здесь же, подсказывали, советовали. Не выдержав, бросились помогать. Постепенно ими овладел реставраторский пыл и даже печку, которая хотя слегка и дымила, но все-таки топилась вполне исправно, они разнесли по кирпичику. Ремонтники вытирали пыль со лбов, крякали, хекали и подбадривали жильцов:

– Давай, давай! Ломать – не строить: душа не болит! Несколько раз за время великой ломки во дворе появлялся сам Фомич – дремучий, неразговорчивый старик.

– Месяца за полтора управимся, – отвечал он на расспросы жильцов. – А то и раньше. Не бойсь, Фомич не подведет. Фомич – фирма.

…и когда болит

Когда все, что можно было сломать, сломали, Фомич забрал задаток, снял половину рабочих и увел их в неизвестном направлении. Остальные приходили часам к одиннадцати, до обеда лениво тюкали топорами и тоже исчезали.

…Так прошло полтора месяца. Потом еще один. Душа у жильцов почему-то начала болеть. Возле бабушкиной мазанки больше не звенела гитара по вечерам. Сама бабушка сделалась молчаливой и все чаще хваталась за поясницу.

Жильцы собрали по двадцать рублей и купили стекло, из-за которого стояли работы. Потом собрали еще по пятнадцать – купили дранку. Потом – олифу и электрические провода.

Постепенно в доме начали появляться перегородки, оконные рамы и даже полы. Но тут случилась новая беда – запил печник. Целую неделю он не появлялся.

Тогда самый нетерпеливый жилец взялся сложить печку. Обливаясь потом, он замешивал раствор, бил кельмой по пальцам и ругался Через два дня печка была готова. А еще через два возвратился печник. Опустив похмельную голову, он долго ходил вокруг кривобокого сооружения, мрачно повторяя:

– Рази ж это работа…

Потом он сломал печку и снова запил.

Жертвы капитала

Однажды вечером возвратился угловой жилец с окованным сундучком. Усталый, небритый и притихший. Его усадили на табурет в бабушкином чуме. Угловой жилец ел вареную картошку с зеленым луком и тонким голосом рассказывал:

– Конечно, я же понимаю. У него своя семья.

Лето быстро шло на убыль. Приближалась осень, а вместе с нею – дожди, слякоть, первые заморозки. Ремонту не видно было конца. Бабушка свернула домотканые дорожки и ушла в няньки. Дядя Федя бесследно пропал. Рассказывают, что теперь он выбивает себе новую квартиру с удобствами, как пострадавший от частника. А недавно его будто бы видели в пивной вместе с Фомичом и даже слышали, как тот, похлопывая дядю Федю по плечу, говорил:

– Фомич не подведет. Фомич – фирма.

А на соседнем доме, за высоким забором, весело стучат молотки и визжат рубанки – там работает бригада от райжилуправления. Каждый день тамошние пацаны забираются на забор и обидно кричат:

– Эй, вы! Жертвы частного капитала!

А на стене нашего дома опять висит объявление:

«Завтра общее собрание жильцов. На повестке дня– вопрос о ремонте».

ПИРОГ

Курица раздора

Все началось с того, что Лэя Борисовна купила на базаре настоящую живую курицу. До этого, говорит папа, наш дом был как дом, а после этого стал как ад. Лэя Борисовна купила курицу днем, а вечером, когда пришел ее жилец, студент консерватории Игорь, велела… рубить курице голову. Игорь побледнел, сунул папироску горящим концом в рот и сказал, что лучше съедет с квартиры.

Тогда Лэя Борисовна завернула курицу в тряпку и понесла в третью квартиру, к сердитому пенсионеру Кондратьичу.

Кондратьич был ругатель. Даже рассказывая о паровозах, на которых проработал всю жизнь, он все равно ругался. Каждый день он ходил в локомотивное депо. Возвращался обратно взъерошенный и, налетая на папу, кричал:

– А я говорю, потянет! Понимать много стали! Кишка у вас тонкая с Кондратьичем соревноваться!

Выслушав Лэю Борисовну, Кондратьич обругал Игоря слабожильным интеллигентом, но рубить курицу не стал, сказав, что это бабье дело.

– Покажите, кто тут не слабожильные, – сказала Лэя Борисовна. – Полный дом мужчин, но я уже догадываюсь, таки придется эту несчастную птицу нести на мясокомбинат.

Кондратьич сделал вид, что у него запершило в горле, и начал громко кашлять, а Лэя Борисовна направилась к нам, во вторую квартиру. Вот тут-то все и случилось. Как раз в это время мама сказала, чтобы я слазил в погреб за картошкой. Я ответил, что сегодня Славкина очередь.

– Не валяй дурака! – сказала мама. – Ты старший и должен показывать пример брату.

Я заметил, что младшему брату, между прочим, надо прививать трудовые навыки.

Тогда мама взялась за ремень и сказала, что начнет прививать эти навыки мне самому.

Люк погреба у нас возле самых дверей. Только я успел спуститься вниз по маленькой деревянной лестнице, как над моей головой просвистела распахнутая дверь и в следующий момент Лэя Борисовна шагнула мне на шею. Со страху я закричал не своим голосом. Лэя Борисовна закричала еще громче и выпустила курицу. Курица с кудахтаньем шарахнулась на стол, перевернула сахарницу и вылетела в открытое окно.

– Хулиганы! – кричала Лэя Борисовна. – Ловушки устраивают! Мышеловки! Это надо себе представить!

Курица так и не вернулась. На другой день мама заплатила Лэе Борисовне четыре рубля и долго извинялась. Лэя Борисовна деньги взяла, но все равно сказала, что мы со Славкой бандиты и головорезы.

«Вторично, кирпично…»

Мама потихоньку вздыхает. Папа проверяет диктанты на своем обычном месте – возле печки за книжным шкафом – и в промежутках утешает маму. Он говорит, что Лэю Борисовну нужно понять, потому что она сама себя не понимает. И не на нас она сердится, говорит папа, а на погреб. А если смотреть глубже погреба, то на тесноту и неудобство. Папа, может, и прав, но нам от этого не легче. Каким-то образом все узнали про «мышеловки» и «ловушки», и жить стало скучно. Вчера Славка поймал кошку нашей четвертой соседки Елизаветы Степановны и запряг ее в свой грузовик. Елизавета Степановна дома бывает редко, потому что она медсестра и целыми сутками дежурит в больнице. На этот раз у нее был пересменок, она поймала Славку и нарвала ему уши. За кошку Славке влетало и раньше, но было не так обидно. На этот раз Елизавета Степановна, больно дергая за ухо, приговаривала: «Вот тебе, мучитель! Вот! У-у-у, хулиганское отродье!»

А у Кондратьича обвалилась печка. Он пошел к домоуправу просить кирпичей, но, видно, тот отказал ему, потому что вернулся Кондратьич расстроенный и принес в кармане пол-литра. Мы с папой в это время строили во дворе конуру для Рекса. Кондратьич выпил свою поллитровку, снова вышел из дому и, повернувшись к сараю, сердито закричал:

– Собак развели! Мышеловок понастроили! Жизни нет! Интеллигенты слабожильные!

Папа объяснил Кондратьичу, что он неправильно кричит. Неправильно потому, что на самом деле сердится не на нас, а на свою печку и домоуправа. А если смотреть глубже, – то вообще на материальное неблагоустройство. И еще папа сказал, что все это у Кондратьича от несознательности, так как сознание вторично после материи.