Нина Грибоедова
Шрифт:
Наступил вечер. Грибоедовы собирались ко сну, когда с верхней террасы полилась песня. Молодой мужской голос вольно и задушевно выводил:
Уж ты конь, ты мой конь, Ты лети на тихий Дон…И слаженный хор, схожий с рокотом волны, вторил:
Ты лети на тихий Дон…А молодой голос мечтательно и печально просил:
Понеси ты, мой конь, Отцу-матери поклон. ААлександр Сергеевич замер, вслушиваясь. На него пахнуло донской степью, в памяти промелькнули казачьи курени, станицы, заселенные своеобычным людом. Раз шесть пересекал он эти земли Игоревой сечи, писал исследование о Саркеле, обдумывал статью о двадцатитрехлетнем полковнике Матвее Платове, что с горстью казаков дерзко отбил атаки турецкого корпуса возле речки Калалах.
Ему припомнилась церковь в Кагальнике. Он не был глубоко религиозным человеком, но любил постоять в церковной прохладе, возвратиться в детство, слушая пение, подумать о том, что вот эти же самые молитвы читали и при Владимире Мономахе, и при Дмитрии Донском… И там, в Кагальнике, он думал о самобытности Руси, ее летописях и старине…
Грибоедов видел донскую степь в торжествующей зелени озими после майского ливня, изукрашенную коврами из тюльпанов, заполненную песнями жаворонков, посвистом сусликов.
В метели проезжал мимо завьюженных курганов, когда снежные клубы яростно бросались под копыта, заметая дорогу.
Был в тех краях и совсем недавно, в самую жарынь, глотал воспаленными губами горячий ветер Черных земель, прорывался сквозь исступленный стрекот кузнечиков.
Просились в руки нагретые солнцем, пахнущие землей помидоры, лучше самых изысканных яств были огурцы с медом и каймак толщиной в два пальца.
На крышах куреней досыхали желто-красные жерделы для «взвара». Приветливо кивали пучеглазые подсолнухи, раздувала ноздри проезжих полынь.
В раскаленном Новочеркасске напрасно искал Грибоедов тень под желтыми, пожухлыми листьями акаций, покрытыми пылью, как лицо — серой усталостью.
Но зато сколь прекрасна была осень на Дону, когда под тяжестью виноградных кистей гнулась лоза, тек по пальцам арбузный сок, когда покорно склоняла свои пряди ива над зеленовато-синей рекой, а величавая донская волна бежала к приазовским гирлам…
— Ниночка, я пойду ближе, послушаю, — сказал он жене, вставая.
— Можно и я с тобой? — попросила она.
— Пойдем…
Они вышли из шатра. С высокого неба щедрая луна обливала сильным светом резные громады гор, серебрила заснеженные скалы, и оттого резче казались тени расселин, словно отрезанные от света острым кинжалом.
Как это ни странно, казачья песня — теперь уже о степном ковыле — не звучала здесь чуждо: горы принимали ее, словно бы прислушивались.
Грибоедовы поднялись по-крутому изгибу скалы и вышли к казачьему бивуаку.
Меж полотняных палаток горел яркий костер; сухо потрескивал кустарник, смолисто пахли ветки сосны. Над костром на треноге пыхтела в котле каша, разнося вкусный запах варева и дыма. Собранные в козлы ружья походили на копны. Казаки, кто сидел, привалясь спиной к колесу повозки, к вьюкам, потягивая махорочную цигарку, кто полулежал, прикрывшись буркой, кто чинил пообтрепавшуюся обувь и одежду.
Размундштученные кони с торбами на мордах похрустывали овсом.
При виде барина и его жены казаки вскочили на ноги.
— Ну что вы! — знаком руки усадил их Грибоедов. — Мы пришли послушать…
Немолодой
казак Федор Исаич Чепега в папахе-трухменке из бараньей смушки, с небольшой трубкой в зубах, которая, как соломинка, застряла в его густой рыжеватой бороде, пододвинул Грибоедовым два кожаных казачьих седла:— Сидайте, ваше превосходительство, на тебеньки… Наш Митя, хошь и куга зеленая, а вести могет… Любого приманит…
При этих словах Митя Каймаков, в котором Грибоедов сразу узнал казака, сопровождавшего его до Ахалцыха, а затем привезшего оттуда трофеи, протестующе возразил:
— Ну вы, дядь Федь…
Федор Исаич посмотрел на Митю одобрительно: мол, твое дело сейчас такое — в тень уходить, но ведь и впрямь ладно ведешь.
— Да ить песню надо играть сообча, — доверительно сказал Грибоедову немолодой казак, попыхивая трубкой. Остальные закивали, подтверждая:
— Она беспременно оживёть… ежли сообча…
— Эт точно…
Грибоедовы сели.
— Вы, донцы, давно служите? — чтобы завязать разговор, спросил Александр Сергеевич у всех, но обращаясь к «дяде Феде».
— Я, к примеру, только здеся, в Бамбаках и Шурагеле, справно две службы сломал [19] , — словоохотливо ответил тот. — Все верхи да верхи рыскаю… То сам в шашки кидаюсь, то меня картечь в упор бьет… И односумы — тож… Режь — кровь не каплет!
Он не сказал, что еще в Шуше держал осаду, а потом, пробравшись ночью через войска персов, доставил донесение полковника Реута Ермолову в Тифлис. Мало ли что было в войну! И пятидесятиградусная жара, и метели в горах, и ранения, и бруствер из заколотых коней, когда седла чернели от пороха. Ходили в дротики, брали на штык, гикали в пики, а бывало, что и тыл давали. Сколько раз вспыхивали на горах сторожевые костры, стреляли вестовые пушки с валов, объявляя тревогу постам, взвивались в воздух сигнальные шары из ивовых прутьев, призывая в ружье… Мало ли что было…
19
Донские полки на Кавказе сменялись через четыре года.
…Грибоедов подумал, что напрасно он до сих пор не представил к награде Митю, спасшего тогда поручика: «Вот русский нрав — этот казак свершил подвиг и даже не придал ему значения».
Пожилой казак поглядел на Александра Сергеевича доверчиво:
— Мы даже песню сложили. Извиняйте, ваше превосходительство, ежли что не так…
Он заговорил речитативом:
Ох ты, служба нужная, Сторона грузинская. Ты нам, служба, надокучила, Добрых коней позамучила. Положила ты, служба, Много казачьих головушек, Позасиротила ты, служба, Малых деточек…Казаки завздыхали:
— Когда воротимся?
— Как есть позасиротила…
— Наши-то жалмерки позастывали…
— Жизня, она что ниже, то жиже…
— Вы из каких станиц? — спросил Грибоедов Чепегу.
— Мы все боле с Потемкинской. Может, слыхали, ваше превосходительство, Степан Тимофеич Разин с нашей станицы? Прежде ее Зимовейской звали. — Из-под густых бровей казака светлые глаза блеснули пытливо и умно.
— Слыхал! — усмехнулся Грибоедов. — Да и в краях ваших вольных бывал. Не величай ты меня хоть перед песней превосходительством. Александр Сергеевич я. Вы о Степане песню не знаете ль?