Ниоткуда с любовью

* * *

Она не объяснила мне ничего. Я не могу считать объяснением черного цвета взрыв мощностью в несколько мегатонн. Шла первая неделя декабря, от снега и солнца болели глаза. Я глядел в окно, Лидия за моей спиной паковала чемоданы. Чудовищный смысл ею произносимых фраз в моей голове никак не укладывался. Оказывается, я ее использовал, оказывается, она вкалывает на меня, в то время как я кайфую, пестую свои литературные претензии, Омар Хайямом, Хайям Омаром сибаритствую меж перекрахмаленных сугробов и мятых простынь. Я увязался за нею только потому, что она француженка. Я никогда не хотел хоть что-нибудь сделать для нас обоих, для нее, в конце концов, а лишь ныл, что в этой стране действовать невозможно.

Самая интересная часть была по-французски. Без синхронного перевода. Я перестал вникать - она просто спятила! Она выпила литр антифриза или пригоршню, под подкладкой сумки затыренных, ЛСД... Мои друзья меня не знают. Она не видела никого, кто умел бы так хорошо устраиваться.

"Лидия, - повернулся я, - дуреха! Кончай свой бред, я же тебя..."

"Пошел ты знаешь куда со своей любовью! Любовь! Что ты в этом понимаешь?"

Я попытался загородить дверь.

"Уйди, - сказала она тихо.
– Все кончено, ты что, не видишь? У меня больше для тебя ничего нет".

Грязного цвета такси стояло у калитки. Она вернулась за вторым чемоданом. Я начал соображать, что она действительно уезжает, и уехать может очень далеко. В страшный для меня аэропорт.

"Слушай, - я назвал ее ночным ее именем, в этой ситуации идиотским,погоди..." Мне было жутко.

"Пошел на хуй, - сказала она с чудесным парижским акцентом.- Рожу твою видеть не могу... Сиди в своей могиле. Ковыряй свои болячки. Я не махозистка..."

Самое смешное было в том, что такси не могло стронуться с места, буксовало, расшвыривая перемешанный с песком снег, и не кто иной, как я, упершись ногами в фонарный столб, раскачивал и выталкивал машину.

"Все устроится, - бубнил я, старательно игнорируя вздымающуюся внутри хиросиму.
– Все это чушь. Все обойдется. Ведь мы только начали жить..."

Такси выскочило и, напоследок забросав меня грязью, юзом пошло вниз по улочке.

* * *

Она улетела на следующее утро. Я этого не знал и еще с неделю ломился в посольство, дважды побывав в приемной ГБ, где со мною обошлись вполне гуманно, но посоветовали больше не пытаться проскочить на территорию лягушатников. Я побывал на ее фирме - вентили, трубы, газовая техника - и милейший толстяк мне объяснил, что мадам уволилась и теперь - впрочем, он не уверен - пьет шеверни на веранде Липпа или напротив У Двух Мартышек.

Я плохо помню детали, я был заправлен водкой по самых уши. Я боялся хоть на секунду протрезветь. Тоня наткнулась на меня в винном магазине. Я покупал литровую бутылку пшеничной. Она влепила мне пощечину, а потом заплакала. Алкаши вокруг ржали. Это от нее я позвонил в Париж. Дали, словно издеваясь, мгновенно. Лидия взяла трубку. Было слышно телевизор.

"Не звони сюда больше", - сказала она.

"Я... Я тебе напишу?" - голос у меня был как у Сатчмо.

"И письма твои читать я не буду... Я понятно говорю? Найди себе другую дуру".

* * *

Сиделкой надо мной просидевший ничем не обозначенную вечность, Ося уверял меня:

"Ваша ошибка, дружище, что вы ее держали за метерлинковскую героиню. А она баба из Воронежа. Понимаете? Она просто баба! Вам Париж все мозги запудрил! Нужно было с нею обращаться как с бабой, а вы ей мантры читали! Хлебникова!.."

Никита был лаконичнее:

"Есть такие бабы, - сказал он, - что хоть не вынимай".

Он заставил меня одеться, мы долго тащились куда-то через метель.

"Я тебе пришлю одну дырочку, - втолковывал он - только ты с нею не валандайся. Подъемный кран. Мертвых из гроба поднимать может. Тебе сейчас нельзя без бабы. Сворачивай".

Мы свернули на тропинку между сугробами, снег все сыпал и сыпал, и Никита постучал в окошко кассы.

"Два билета, - сказал он.
– Со скидкой на малолетство".

Это были оранжереи Ботанического сада. Миновав японский сад камней, скрюченный подагрой лес столетних карликовых сосен, целую рощу цветущих лимонов, мы забрались в самый дальний угол. Не было видно ни души. Волны тропического тепла и мелкая водяная пыль из распылителя окатывали нас. Мы устроились, сняв шубы, на мешках с удобрениями. Никита вытащил четвертинку.

"Тебе вообще-то пора подумать о парашюте, - он сорвал пробку, завязывать, может быть, и не стоит, но притормозить пора... Мы с тобой в баньку пойдем, в Сандуны, выпарим твою бредятину и на пиве спланируем к будням нашей родины. В каждом деле должна быть своя техника. И в том числе и в деле протрезвления. Не бэ. Уделал тебя капиталистический рай?"

И он нырнул в густолистые заросли, где наверняка водились змеюги, мартышки, студентки-лаборантки и заспанные смотрители, и появился оттуда с полной шапкой душистых мандаринов.

"Африка, - гоготал он, - и никаких транспортных издержек..."

* * *

В Сандуны мы не пошли, мы поехали за город. По той единственно приличной дороге, что разматывается на юго-запад. На даче нас уже ждали. Охранник с кобурой на боку открыл ворота. Хозяин, известный мне лишь по газетным снимкам - "Да нет же!
– поправил меня Никита.
– Это его сын", - вышел встречать нас на крыльцо. Стол, заставленный закусками, запотевшие графинчики, неизвестно где припрятанный оркестрик, играющий Вивальди, и девицы: чистенькие, ухоженные, обожравшиеся бляди.

Я был весел и остроумен. Я смешил всех, даже каменнолицую прислугу. Приставленная ко мне мокрогубая красотка и вправду замечательный экземпляр зверски обтянутая свитером калибра корабельных пушек грудь, изумительные, совершенно пустые ореховые глазищи, маленький зад, удлиненные нижние конечности - при каждом приступе хохота энергично наваливалась на меня своей надводной частью.

"Майя, - пояснял через стол Никита, - из нашего золотого фонда. Прошу без протокола".

Майя скромно лязгнула ресницами. Я был в том эйфорическом состоянии, когда случайное телодвижение вдруг расплескивает болотце фальшивого веселья и тогда обнажается смрадная пропасть. Хозяин тихим, бесцветным голосом рассказывал об африканском племени, где в танце любви женщина выбирает мужчину, счастливец сидит, опустив голову, положив ему ногу на плечо.

"Они танцуют в чем мать родила и практически, заводя ногу избранному на шею, показывают свой товар..."

Хозяин оглядел нас исподлобья: седой бобрик волос, мешки под глазами, седые усы, безразличный взгляд. Одного движения пальца его престарелого двойника было достаточно, чтобы поменять Кавказ и Урал местами. Меня он начал злить. Залепить ему семгой морду? У него была хорошая интуиция, на ней они и держатся как на подводных лыжах, он кому-то кивнул, и нас уже вели бесшумной ковровой экскурсией, показывая дом: чередой стерильных, дорого обставленных комнат, кинозал, спальни второго этажа и чудесный кожаный кабинет, о котором только можно было мечтать, с книжными шкафами от пола до потолка, с тяжелыми портьерами, в просвете которых сиял серебряной чеканкой синий вечерний сад.