Ниоткуда с любовью
Шрифт:
— Поехали, — прошептала она, отстраняясь, и он молча развернулся, кажется, не в силах больше говорить, и выехал в противоположную от Портового городка сторону.
Всю дорогу до его дома они молчали, боясь растратить силы и сказать лишнее. Он привез ее в один из старейших районов — не такой старый, конечно, как Машин, но все же… не тот, в котором должна располагаться по статусу квартира модного архитектора.
– Олег…
– Да? — он обернулся к ней от двери, которую открывал в темноте лестничной клетки.
– Ты понимаешь, что мы делаем? — осторожно спросила она.
Его глаза в темноте сверкнули.
– Честно?
— Да.
–
В квартире было холодно. И слегка… разорено. Вещи не на своих местах, многие сложены в коробки.
– Не самая романтичная обстановка… — протянул Красовский, словно глядя на свою квартиру глазами Маши, пришедшей сюда в первый раз.
– Для тех, кто отмечает выигранный тендер — особенно…
Олег засмеялся, оглянувшись на нее, притянул к себе, поцеловал.
— Спальня дальше по коридору, — заметил он.
– И боюсь, если ты не примешь меры, нам в ней будет очень холодно, — прошептала в ответ Маша.
Все было странно.
Странное место, странная квартира, странный чужой Красовский. Странная ситуация, странный шторм, пришедший с моря и неизбежно соединивший их вместе.
Маша Сурмина, не обладавшая большим опытом романтических отношений с мужчинами, ужасно трусила. Потому что — надо же было этому случиться — первым ее мужчиной должен был стать ее начальник, больше чем на десять лет старше ее.
Однако, все, что она сейчас думала, осмысляла, или вернее, пыталась осмыслять, было глупым и непоправимым враньем. Она хотела этого. И большего сказать здесь нельзя.
Все получилось совсем не так, как она себе представляла. Кровать была огромной, застеленной черным покрывалом, в котором, казалось, можно было поймать свое отражение.
Увидев эту кровать, Маша растерянно отстранилась от Красовского.
– Олег, я… — поймав его взгляд, она не смогла закончить.
– Ты хочешь этого?
– Да.
– Уверена?
– Да.
– Тогда ничего не бойся, — попросил он.
Дождь, подгоняемый ветром с моря, со всей силы бил в окно. В комнате было темно, уютно разгоняя свет, на дальней тумбочке горел ночник. Мир вокруг отдалился. Дождь превратился в стену, за которой на черном покрывале двое ловили отражение друг друга.
Он накрыл ее руку своей, провел кончиками пальцев снизу вверх — от ладони к плечу; от плеча рука переместилась к атласной спине, вдоль позвонков — вниз. Ее руки легли ему на плечи и изо всех сил сжали. Она хотела почувствовать его плотность, осязаемость — только это помогло бы ей поверить в реальность его рядом с собой. Не было больше мыслей. Не было страхов. Это был мир, в котором не причиняли друг другу боль, не лгали, не предавали, в котором не было рамок, границ, субординации, людей вокруг. Темные глаза ее сверкали, черные волосы, обычно собранные и уложенные так, как правильно, нестройным водопадным потоком упали и рассыпались по спине, разметались по подушке, сделались неразличимыми с ней, сделались частью его мира. Не было и не могло быть ничего гармоничнее этих двоих в одной комнате, и когда их взгляды пересеклись, она поймала так недостающий ей зеленый свет его глаз, и у нее перехватило дыхание, а мир развалился и потонул в раскате раннего весеннего грома.
Когда Маша открыла глаза, дождь уже затихал. Падали последние капли, замедляя свой призрачный бег. Красовский лежал рядом, взгляд его был направлен на Машу.
– Дождь кончился, —
заметила она.– Дождь в это время год — рановато, правда? — тихо произнес Олег.
– Ты же сам сказал, что это боги гневаются.
– Интересно, — усмехнулся Красовский. — На кого и за что?..
– А мне неинтересно, — она пожала плечами. — Гнев богов ничто, по сравнению с гневом моей мамы. И потом, Неруда писал «Вот и пролился ливень прямо на март, прямо на ласточек, реющих в струях, и опять у меня на столе — соленое море…»
– А дальше, кажется, про то, что все это задумали волны? — откликнулся он, потянувшись к зажигалке и сигаретам.
– Да, да, — она с удивлением посмотрела на него. — Что все так было и все так будет… Я поражена, господин архитектор.
– Ты не знала, что все архитекторы наперебой цитируют Неруду? В наших кругах это считается хорошим тоном. Так что, начало и для тебя положено.
– Смеешься, — констатировала Маша, оборачиваясь в простыню и вставая, — смеешься.
— Нет. — Он серьезно посмотрел на нее. Лицо осветилось всполохом света от зажигалки. — Разве можно смеяться над девушкой с такой обезоруживающей улыбкой.
– Поверь мне, еще как можно! — рассмеялась она.
– Мне было очень хорошо с тобой сегодня.
– Я знаю, мне тоже. — Она помедлила, прежде чем отвернуться.
— Пусть наши отношения останутся прежними, — выдыхая дым, он отвернулся в сторону открытой форточки, и Маша при всем желании не могла увидеть выражения его лица.
— Прежними? — переспросила она.
— На работе.
Она отвернулась от дверного косяка, в который вцепилась так, что даже костяшки пальцев побелели.
— Не волнуйся. Все останется прежним. — Она надеялась, что поняла его правильно. — Ты будешь кофе?
* * *
Март, 8-е
…Маша наклонила голову, обхватила ее руками. Типичный жест усталости и недовольства. Посидела, вслушиваясь в тишину своей квартиры и шорохи квартиры соседей, потом протянула руку и схватила телефон. Набирая номер, шагнула к форточке и распахнула ее. Город ворвался в кухню, пошевелил листы на холодильнике, прошелся по шторам и вырвался в другую комнату.
– Алло, — голос был слегка раздраженным, впрочем, как осознала Маша, к ней это вряд ли имело отношение.
– Я помешала?
– Нет… нет. — Голос заметно смягчился. — Привет, Мышонок.
— Ты свободен сегодня?
– Через пару часов освобожусь.
– Можешь прийти? — он помолчал на том конце провода. В отдалении раздались голоса, зовущие его.
— Сейчас иду! — и уже ей: — Что-то случилось?
— Ох… нет, или да. Я расскажу.
– Я приду.
— Спасибо, Родька, — выдохнула Маша. — Кажется, мне снова нужна твоя помощь.
V
Март, 7-е
Однажды при довольно серьезных обстоятельствах, связанных с Затерянной Бухтой, сестра назвала Полину ненормальной. Нина сказала это совершенно серьезно — она все и всегда делала серьезно. Она вообще часто потом называла ее такой.
Только сейчас Полина осознала, что, может быть, она была и права.
— Нормальность — это порок, — смеясь, всегда говорила Полька и, махнув рукой, устремлялась в пучину новых неприятностей.