Нищета. Часть первая

— Нет, нет, не тревожься, все уладится.

— Конечно, Амели не придется долго возиться с Лизеттой. Меня не станут держать здесь: ведь я ничего дурного не сделала, ни в чем не виновата… Я просто вступилась за подругу, и никто меня за это не осудит.

Анжела говорила в лихорадочном возбуждении. Вдруг она умолкла, заметив на одной из спящих женщин точно такое же платье, в каком любовница Николя была у Олимпии.

— Амели! Амели! — воскликнула Анжела, задыхаясь. — Нет, нет, это не она! О Боже, ведь это не она?!

Амели подняла голову и, протирая глаза, спросила, кто ее зовет.

При виде этой растрепанной головы Анжёла лишилась последней надежды. Бедняжка испугалась, как будто ей явилось привидение. Даже костлявая смерть, какою она представляется воображению простого люда, не привела бы юную мать в больший ужас. Она не могла сдержать крика.

Вся камера проснулась. Воровки, содержательницы притонов, сводни самого низкого пошиба (других полиция беспокоит реже), бездомные старухи, которых больше не пускали в ночлежку [41] , проститутки, нарушившие установленные правила, — словом, вся эта накипь бульваров, снятая с них облавой, разом зашевелилась.

41

«При наличии документов или рекомендации они (бездомные женщины) допускаются в ночлежный приют, однако без специального разрешения члена наблюдательной комиссии им запрещено проводить там более трех ночей подряд» (Ст. 7-я Правил предоставления ночлега бездомным в приютах, основанных благотворительными обществами).

— Лизетта, моя маленькая Лизетта! — в смятении кричала Анжела. — Мне надо видеть начальника! Где тут начальник?

Она была вне себя. Женщины с удивлением и неудовольствием разглядывали ее.

— Чего она глотку дерет, эта индюшка? Какого ей еще начальника?

— Вся полиция сейчас дрыхнет.

— Спала бы тоже и другим дала бы покой!

— Да кто она такая, чтобы позволять себе так галдеть?

— Наверное, вообразила, что она у себя дома?!

— И без того трудно заснуть на этих подушках, словно их камнями набили. А тут еще эта дура всех нас будит!

— Если она не угомонится, придется задать ей взбучку!

— Она вполне этого заслуживает!

Но Анжела не обращала никакого внимания на брань, она попросту не слышала ее. Что ей было за дело до этих скверных женщин?

Лишь одна из них не ругалась. Узнав Анжелу, она с любопытством и сочувствием смотрела на нее. Это была та самая мастерица, что проявила столько участия к ней у мадам Регины и дала франк. Но Анжела ее не заметила и продолжала кричать:

— Мое дитя! Мое дитя!

Амели, не вытерпев, снова улеглась. Олимпия пыталась успокоить несчастную:

— Да не расстраивайся так, ничего с твоей Лизеттой не случится. Завтра рано утром ты вернешься и найдешь ее еще спящей. Даже если тебя случайно задержат до полудня…

— До полудня!

— Может быть, тебя выпустят и утром, если нас сразу вызовут к инспектору. Я все возьму на себя, тебе ничего не угрожает, вот увидишь! Но до полудня придется потерпеть.

— С ума вы сошли, Олимпия! До полудня! Нечего сказать, до полудня! Нет, каково! Разве я сделала что-нибудь дурное? Меня должны выпустить сейчас же, немедленно, слышите? Я хочу говорить с начальником. Моя малютка не может оставаться до завтра одна.

— Она и не будет одна. Тетушка Гришон по утрам приносит мне завтрак и прибирает комнату… Она увидит…

— Нет, нет, неправда! Она не придет. Зачем она будет приносить вам завтрак, если вас нет? Ведь старая ведьма об этом знает. И разве у вас в комнате когда-нибудь убирают?.. Бог мой! В ее комнате!..

Анжела подбежала к тяжелой дубовой двери и стала колотить в нее руками и ногам. Не замечая боли и ссадин, она продолжала стучать; Олимпия тщетно удерживала ее. Разумеется, никто не явился.

— Где начальник? Я хочу говорить с начальником! — твердила бедняжка.

— Долго она будет нам надоедать? — возмущались женщины. — Зачем ей начальник?

— Спятила она, что ли?

— Пусть ее поместят с сумасшедшими, которых должны отвезти в больницу святой Анны!

— Да оставьте ее в покое! Сердца у вас нет, что ли? — вмешалась мастерица из «Лилии долины». — Может ли мать не тревожиться о своем ребенке? Я видела эту прелестную малютку нынче утром. Тут нет ничего смешного. Горе матери понятно…

Все успокоились и, так как никому больше не спалось, стали толковать о детях. Эти горемыки их обожали. У каждой нашлось что порассказать, и они говорили все разом. В душах этих несчастных женщин сохранилось материнское чувство; в сердцах, растоптанных и униженных, оставался нетронутый уголок, где таились безграничная нежность и любовь к детям. Воровка поведала о том, как она начала заниматься своим ремеслом, чтобы прокормить малышей; проститутка рассказала, как из тех же побуждений впервые вышла на панель.

— Ах, дети! Кроме них, на свете нет ничего хорошего.

— Они любят вас такими, какие вы есть.

— Для них все сделаешь, на все пойдешь.

— И вот сначала ради детей губишь себя, а потом теряешь их самих. А что остается?

— Да, что остается?

— Прядь волос на дне шкатулки.

— Вот именно!..

Послушать их — все они были подвижницами во имя материнской любви. Многие говорили правду, другие, конечно, привирали. Но их сентиментальное бахвальство было отзвуком большого искреннего чувства, которое свидетельствовало о том, что в них еще сохранились остатки женской природы и нравственности.

У Олимпии тоже была печальная судьба. Она рассказала о ней Анжеле в надежде заинтересовать ее и отвлечь от тягостных мыслей.

Чтобы понять по-настоящему, сколько Олимпия выстрадала, став матерью, надо знать, что ей пришлось перенести в детстве. Она рано лишилась родителей: единственной счастливой порой ее жизни было время, когда она жила в деревне вместе с братом-учителем и бабушкой, которая горячо ее любила и баловала донельзя. Бедная старушка умерла от разрыва сердца, когда после переворота, устроенного мерзавцем Баденге, арестовали ее внука. Олимпия до сих пор помнила тот вечер, словно это было вчера. Несмотря на проливной дождь, жандармы увели ее любимого брата, и девочка осталась одна с бабушкой. Она думала, что старушка уснула, хотя ее неподвижное тело и внушало страх. Ливень не прекратился и на другой день, когда бабушку хоронили. С тех пор прошло уже более двадцати пяти лет, но и сейчас она слышит, как капли дождя стучат по крышке гроба, у зияющей могилы…

Олимпии было тогда лет восемь, и никого на свете у нее не оставалось. Испугавшись одиночества, она пешком пошла в деревню, где жила нареченная брата, и с трудом добралась туда, полумертвая от усталости и страха. Но семья Изабо — так звали ее будущую невестку — не оказала девочке гостеприимства. Ее поспешили отправить в Клермон, где она провела несколько дней в приюте, а затем увезли в другой город и поместили в монастырь, чтобы брат не мог ее найти. По словам людей, он был безбожником и привел бы сестру на путь погибели…