Нищета. Часть вторая
Шрифт:
Выйдя на волю, Гренюш не знал, куда деваться. Он не решался ни к кому зайти и всего боялся. Ни документов, ни денег. Было раннее утро; Гренюш присел на землю перед тюрьмой Сантэ, откуда его только что выпустили, и задал себе вопрос: что же делать? Он охотно посоветовался бы с дядюшкой Гийомом, но полагал, что вряд ли тот уже на свободе. Проведя в размышлениях час или два, Гренюш побрел дальше, как заблудившаяся собака. Он был бы не прочь просить милостыню, но ведь за нищенство его могли снова посадить. Без документов о работе нечего было и думать. Если он заночует под открытым небом, полицейские опять-таки сцапают его. Чтобы поселиться в гостинице, нужно заплатить вперед, а у него не было ни гроша. Жизнь стала для него обузой, город казался огромной ловушкой. Гренюш
Солнце поднималось все выше, а у него не было никаких определенных планов. Он так хотел есть, что, казалось, ему никогда не насытиться; чувствовал такую усталость, что, казалось, ему никогда не отдохнуть. Он еле стоял на ногах: ветер кидал пыль ему в лицо. Наконец Гренюш увидел вблизи кладбище с невысокой оградой. Он перелез через нее и очутился в обители мертвых, где царили тишина и покой. Изнуренный, он улегся под деревом и заснул глубоким сном.
Это было одно из небольших кладбищ в окрестностях Парижа, красивый и живописный уголок с тенистыми аллеями, обсаженными елями, с клумбами роз и лужайками, над которыми склонялись плакучие ивы. Запах цветов разносился далеко, ветер шелестел в листве, словно напевая нежную и грустную мелодию. Но Гренюш ни разу в жизни не остановился полюбоваться цветком или послушать жалобную песенку ветра; он больше привык к зловонию помойных ям и к шуму проливного дождя, хлеставшего его, когда он в непогоду пробирался по улицам Парижа, мучимый голодом. Право же, на каторге жилось куда привольнее! Не лучше ли вернуться туда?
Горькие мысли мешали Гренюшу уснуть. Вдруг послышался детский крик. Сначала пронзительный, он становился все глуше: должно быть, ребенку зажали рот. Гренюш вскочил и побежал в том направлении, откуда донесся крик. Под сенью плакучих ив он увидел высокого мужчину, который крепко держал отчаянно отбивавшуюся девочку лет десяти. Гренюш (мы знаем, что он был очень силен) кинулся на него и после короткой схватки сбил с ног. Раздался глухой треск: падая, мужчина ударился головой о край могильного камня, и череп его раскололся, как орех, — знаменитый прием Лезорна, оказавшийся на сей раз делом случая.
Гренюш поднял девочку; не зная еще, кто перед ней — друг или враг, она забилась под иву.
— Поди сюда, малютка! — сказал он. — Я провожу тебя домой.
— Правда?
— Да, не бойся. Где ты живешь?
— Далеко, сударь, в поселке Крумир. Хоть его и сносят, но мы все-таки ночуем там: мама, я и младшая сестра. Покамест снесли только крыши, а стены еще целы, и на ночь рабочие уходят.
— Как же ты забрела в такую даль?
— Я ходила за полевыми цветами, чтобы сделать букетики для продажи. Этот господин, которого вы побили, встретил меня и взял за руку; мы долго шли вместе, он расспрашивал меня, говорил, что хочет мне помочь, даст маме работу и познакомит меня со своими детьми. Но мы так и не дошли до его дома: когда стемнело, он вдруг бросился на меня и насильно принес сюда.
Гренюш наклонился к мужчине и увидел, что тот мертв.
— Пойдем-ка, малютка, я провожу тебя домой, только не надо никому говорить о том, что здесь произошло. Видишь ли, он умер. Нас могут посадить в тюрьму: меня — за то, что я его толкнул и он разбил себе голову о камень, а тебя — чтобы заставить рассказать, как это случилось.
— А что с нами сделают в тюрьме?
— Мне отрубят голову, обвинив в том, что я убил его с целью грабежа, а тебя оставят там, пока тебе не стукнет двадцать один год.
— О, в тюрьме хорошо! Там дают каждый день есть, спят на кроватях. Я уже побывала в Сен-Лазаре с мамой и сестренкой. Нам даже выдали простыни. Я боялась на них спать: ведь я никогда не видела простынь…
— На этот раз тебе пришлось бы жить в тюрьме без матери и сестры.
— Да, правда… И потом я вовсе не хочу, чтобы вас казнили за то, что вы меня спасли.
— Ну, так идем!
— Я не могу! — сказала девочка, плача.
Действительно, она сбила ноги от долгой ходьбы, и ей больно было ступать. Гренюш взял
ее на руки, снова перелез через ограду и пошел по направлению к Парижу, хотя там его каждую минуту могли арестовать. По дороге он беседовал с девочкой.— Сколько тебе лет?
— Скоро десять.
— И давно ты собираешь цветы?
— С тех пор как умер отец, уже года три.
— И не боишься бродить одна по полям?
— Очень боюсь, особенно с тех пор, как меня уже один раз увели силой. Это было в первый год, как я стала ходить за цветами. Тогда меня никто не спас… Потом меня долго мучили кошмары: снилось, будто меня уносит волк; его глаза горели, словно свечки. Я плакала целый год, но не смела рассказать маме.
— Почему? Ведь мне ты рассказала?
— Господи! Вы меня не побьете, а она бы, наверно, прибила.
«Да, девчонка не избежит своей участи!» — подумал Гренюш. Бедняжка заснула у него на руках.
Поселок Крумир превратился в груду развалин; лишь в одном месте сохранились четыре стены без крыши. В углу лежала куча соломы; на ней спал пятилетний ребенок. Мать плакала: ее старшая дочь до сих пор не вернулась.
— Вот она! — сказал Гренюш, опуская сонную девочку на солому. — Но, право, лучше бы вам утопить дочерей, чем пускать их одних бродить по Парижу.
— Увы, сударь, я частенько подумываю об этом… Но они еще маленькие, им хочется жить!
Гренюш поспешил уйти: признательность женщины могла его погубить. Уже наступило утро; повинуясь инстинкту, он пошел наудачу и очутился у книжной лавки дядюшки Гийома. Он робко постучался.
— Входи, входи, старина! — приветливо сказал бывший тряпичник. — Ты откуда?
— Из тюрьмы. Меня вдруг выпустили, заявив, что Лезорн осужден. Я не понял, при чем тут Лезорн?
— Они думали, что ты замешан в деле Бродара и Лезорна; на твое счастье, дружище, произошла судебная ошибка. Видишь ли, дело по обвинению Филиппи прекратили, и, как только я вышел из тюрьмы, мы с графом потребовали, чтобы освободили и тебя. Ты же знаешь, какой добряк этот граф! Но нам сказали, чтобы мы не лезли в чужие дела. Моннуар, по их мнению, выжил из ума, а я не из тех, кто внушает доверие. Нам ответили, что наше заступничество может только повредить тебе. Социальный вопрос! А как же!
Рассказывая, он готовил Гренюшу обильный завтрак. Гость, забыв обо всем, ел и пил с обычным своим аппетитом. Все исчезало в его утробе, словно в бездонной пропасти.
— Старина, ты лопнешь! — молвил дядюшка Гийом. — Хватит пока!
Гренюш поднял голову, пытаясь собраться с мыслями. Но казалось, он проглотил их вместе с пищей, которою жадно набивал свой желудок.
— Что ты собираешься делать? — спросил дядюшка Гийом. — Оставайся у нас! Правда, дела не ахти какие, но мы как-нибудь перебьемся. Мне хотелось бы, чтобы ты повидал Малыша. Бедовый растет парнишка!
Положив локти на стол, Гренюш так крепко заснул в кресле, что его едва добудились к обеду. Малыша, погруженного в чтение газет, тоже не сразу удалось оторвать от них. Он искал подробности о процессе трех нигилистов, приговоренных к повешению, чтобы обеспечить спокойный сон самодержцу всероссийскому. Одной из улик была найденная в их бумагах знаменитая декларация Бакунина:
«Мы не строим, мы ломаем. Мы не возвещаем новых откровений, мы уничтожаем вековую ложь. Современный человек, этот злосчастный pontifex maximus [76] , лишь издали видит мост, по которому иной, неведомый человек Грядущего перейдет на другой берег. Не оставайтесь на нашем берегу! Мир, где мы живем, умирает, и наследники, чтобы вздохнуть полной грудью, должны прежде всего схоронить его. Вместо этого люди пытаются вылечить прогнивший строй и отсрочить его гибель. Уходя из старого мира в новый, ничего не следует брать с собой. Да здравствует хаос и разрушение! Да здравствует смерть!»
76
Верховный жрец (лат.).