Нить

Заказчики не смотрели ему в глаза (по крайней мере, так ему казалось), и он готов был поклясться, что ловит на себе жалостливые взгляды собственных служащих. Слышал в воображении их разговоры: «Ты подумай только – коммунист!» Он чувствовал себя опозоренным, объектом презрения и насмешек.

Нужно было что-то делать, иначе он так и не сможет спокойно спать по ночам.

В последние годы у Константиноса не было ни возможностей, ни желания разыскивать Димитрия. Теперь же появилось и то и другое. Организационные изменения, которые коммунисты предприняли в своей армии, оказались ему на руку – теперь установить местонахождение сына можно было без особого труда. У себя в кабинете в центре города отец сел за стол и написал два письма. Одно было адресовано сыну.

Первые строки были сдержанно-печальными, и в них то и дело повторялось слово «разочарование».

Дорогой Димитрий,

как тебе известно, те решения, что ты принял за свою короткую жизнь, стали для меня чередой разочарований. Я был горько разочарован твоим выбором профессии и твоими политическими наклонностями в университетские годы. Самым большим разочарованием для меня стало твое решение примкнуть к Сопротивлению во время оккупации.

За последние десять лет каждый твой шаг был для меня источником глубокой тревоги и стыда.

Все эти ошибки можно было бы предать забвению, если бы ты проявил хоть немного здравомыслия, когда в страну вернулось законное правительство, а теперь и король. Но я знаю, что ты сейчас сражаешься за коммунистов. Ты на стороне тех, кто стремится полностью уничтожить свободу личности, за которую всегда стояли все Комниносы.

Далее тон письма менялся, становился язвительным и грубым. Это был полубезумный бред человека, слышавшего голоса в собственной голове, и тем не менее, пока Константинос писал все это, сердце его было холодно как лед, а все действия тщательно продуманны, как и подобало тому, кто нажил состояние на умении высчитать прибыль с куска шелка с точностью до миллиметра.

Стыд и позор, которыми ты готов покрыть наше имя, терпеть более невозможно. Каждый день я надеюсь услышать весть о твоей смерти и каждый день разочаровываюсь. И тут ты меня подводишь. Видимо, ты просто трус и не хочешь даже рисковать жизнью за свои убеждения. Я сделал все возможное, чтобы скрыть твои преступные политические пристрастия от всех знакомых, но теперь ситуация выходит из-под моего контроля.

С моей точки зрения, ты умер для нашей семьи. Через несколько дней твоя мать получит уведомление о том, что ты убит. Впереди вас ждет окончательный разгром, я в этом совершенно уверен, а пока советую тебе уехать куда-нибудь в Албанию или в Югославию, где тебя с радостью примут твои друзья-коммунисты. Это лучшее, что ты можешь сделать ради чести фамилии. Никогда – повторяю, никогда – не возвращаться в Салоники.

Теперь осталось заплатить кому-нибудь, кто сумеет навести справки, разыскать сына и передать письмо. По соображениям Комниноса, это должно было занять не более двух недель. Едва дождавшись, пока высохнут чернила, он разыскал нужного человека, и письмо отправилось в путь.

Второе письмо было только черновиком. Потом ему понадобится кто-то, кто сможет изготовить извещение, точную копию настоящего в каждой детали, от адреса до марки. В людях, способных помочь в таком деле, недостатка не было. Изготовители фальшивок наладили неплохой бизнес в начале сороковых, когда брали астрономические суммы за поддельные удостоверения личности. Искусные фальсификаторы принимали плату исключительно золотом, и когда вся страна обанкротилась в результате гиперинфляции, многие из них купались в деньгах.

Теперь, когда остальные лишились всех своих сбережений, фальшивомонетчики ухватились за новую возможность. Банкноты так часто сменялись новыми, все большего достоинства, что никто не успевал толком привыкнуть к их виду, а значит нетрудно было всучить фальшивку. Эти люди были артистами своего дела, и некоторые уже превзошли богатством самого Комниноса. Он обратился к лучшим из них.

Константинос подождал несколько дней, прежде чем передать второе письмо. Ушел из дома утром, зная, что вечером, когда он вернется, Ольга уже будет в трауре.

Ольга сидела в гостиной, когда Павлина принесла письмо на маленьком серебряном подносе. Было одиннадцать часов. «Вот уж верно: во вторник ничего хорошего не жди», – плакала она потом. Вторник считали несчастливым днем с тех пор, как почти пятьсот лет назад в этот день турки захватили Константинополь.

Ольга взяла письмо с подноса и долго смотрела на него. Это было официальное извещение с печатью на обратной стороне конверта. Такого рода письма никогда не приносили добрых вестей. На мгновение она задумалась, не подождать ли, когда вернется муж, но сразу же отбросила эту мысль. Письмо было о ее сыне. Ее сыне. Ее любимом Димитрии.

Павлина с тревогой смотрела на хозяйку. Она уже успела посмотреть конверт на свет в прихожей, но он был плотный и надежно хранил тайну своего содержимого. Служанка затаила дыхание, глядя, как Ольга ломает пальцем печать, вынимает из конверта единственный листок и читает на нем несколько строчек.

Ольга подняла взгляд на Павлину. Ее глаза были полны невыразимого горя.

– Он убит, – сказала она.

И ее тело затряслось от рыданий.

Павлина сидела рядом и оплакивала мальчика, которого знала с первой минуты его появления на свет. Они всегда понимали, что такое может случиться, и все же это стало для них неожиданным и чудовищным ударом. Никогда Павлина не думала, что на все ее молитвы о спасении Димитрия никто не откликнется.

Тем временем Димитрий в горах ждал приказа к наступлению. Он сразу узнал почерк отца и почувствовал, как вновь вспыхнула давняя ненависть. От содержания письма его пробрала дрожь. Взглянув на дату, он понял, что матери уже известно о его «гибели», и мысль о том, что отец мог сделать с ней такое, вызвала у него непередаваемое отвращение.

Ольга закрылась в своей темной комнате, а Павлина понесла письмо в торговый зал. Оставила хозяина одного, пока он читал, а затем они вместе пошли домой. Комнинос спросил, как его жена приняла эту новость. Он постарался изобразить горе, понимая, насколько важно произвести правильное впечатление. И жена, и служанка прекрасно знали, как гневался он на сына, поэтому горе его было сдержанным и манера по-прежнему полной достоинства.

Константинос Комнинос вошел в комнату жены и встал у двери.

– Ольга… – произнес он.

Жена лежала на кровати одетая, без движения.

– Ольга… – снова сказал он, подходя к кровати.

Приблизившись, он увидел, что глаза у нее открыты.

– Уйди, – сказала она спокойно. – Прошу тебя, уйди.

Ей невыносимо было его присутствие, и он не заставил себя упрашивать.

Много дней подряд Павлина приносила и уносила полные подносы еды, но никак не могла заставить Ольгу поесть. Она и сама горевала, но необходимость заботиться о хозяйке не давала ей сидеть сложа руки.

За день до того, как сообщить эту новость остальным, Комнинос послал записку Гургурису.

Катерина работала сутками напролет, отделывая свадебное платье. Подол уже был украшен вышивкой, а шлейф расшит бисером, и все же платье требовало еще целой недели усердной работы. И вдруг хозяин велел отложить все и идти к кирии Комнинос. Катеринины протесты ни к чему не привели.

– Отправляйтесь немедленно! – рявкнул Гургурис. – Свадебным нарядом может пока заняться кто-нибудь другой. Если такому важному клиенту, как кириос Комнинос, нужно новое платье для его жены, мы не можем заставлять его ждать.

Катерина была не в том положении, чтобы возражать, но она знала, как будет волноваться невеста из-за того, что платье до сих пор не готово, и понимала, что ни одна другая швея не сможет продолжить начатый ею сложный узор. Симметрии не получится. Обычно ей давали закончить одну работу, прежде чем приниматься за другую, но сейчас Катерина видела, что выбора нет. Она решила, что, если понадобится, вернется в мастерскую после закрытия и будет шить всю ночь, чтобы закончить свадебный наряд.

Швея еще немного постояла, не зная, пора ли уходить. Она чувствовала себя неловко под пристальным взглядом глаз-бусинок, но понимала, что Гургурис еще не все сказал.