Ноа и ее память

Срок родов был уже близок, и такими же близкими были изменения, которые в скором будущем должна была претерпеть моя жизнь. Будучи еще далека от них, я полностью посвятила себя приготовлениям приданого существу, которое уже стучалось в ворота жизни и движение которого я все сильнее ощущала у себя в животе. Телефонные звонки моего отца становились все более частыми, и между ним и его племянником, который почти ежедневно информировал его о моем состоянии, установилась особая связь. Иногда, пользуясь отсутствием Кьетана, он приезжал навестить меня, давая понять своим поведением, что ему бы не хотелось, чтобы мой муж видел его и делал заключения, которые, если бы они касались только семейных уз, не слишком бы его волновали, но они могли быть политического свойства, а это уже внушало беспокойство. С другой стороны, поведение отца свидетельствовало о том, что его совершенно не трогают возможные людские пересуды, но у него имелась причина поступать подобным образом, о чем он поведал мне лишь после того, как родился мой сын, его внук, не желая, очевидно, огорчать меня перед родами, которые были желанными и прошли счастливо и легко. Дело в том, что он покидал О., он получил более высокий духовный сан и должен был войти в состав Римской курии. Никто из нас об этом до моих родов так и не узнал, и, думаю, такова была его воля, потому что за месяц, или даже больше до этого его поведение давало нам понять, что ему уже не могут навредить пересуды кумушек, окружающих людей, всяких там Кьетансиньо. Я расплакалась, когда узнала об этом, я знала, что останусь со своим сыном одна, я уже давно приняла такое решение и лишь ждала, чтобы он родился при всем известном и законном отце. Все эти месяцы оказались временем откладываемых решений, невероятных разочарований, и все было уже решено. Я рассказала обо всем своему кузену, но здесь я не собираюсь вспоминать об этом: мои воспоминания завершаются как раз в тот день, когда я стала матерью. Мой отец уже несколько дней находился в Церковном доме, или Domus Ecclesiae, как его еще называют, и именно туда ходил к нему племянник, сообщая обо всех симптомах, предвещающих роды. Все были в необычайном волнении, и даже мать Кьетана явилась предложить мне свою помощь, однако я отвергла ее с резкостью, в которой теперь, возможно, раскаиваюсь; но тогда она казалась мне не только уместной, но и необходимой: я должна была все поставить на свои места, чтобы мои будущие решения никого не застали врасплох; так я и сделала, проявив твердость и оправдываясь своим состоянием. С одной стороны, нет оснований считать это неправильным, но с другой — сейчас я уже, пожалуй, объяснила бы это особенностями своего характера.

Педро в то время с нами не было, но он позвонил по телефону и выразил мне свою любовь тем, что издалека распорядился, чтобы мне убрали комнату розами, как только ребенок родится; аромат, источаемый розами на закате, окутывал меня в первые дни материнства, и он не имел ничего общего с тем отвратительным запахом, который я вдыхаю теперь, возвращаясь в город. Бензиновые выхлопы, рев машин, раздражающе резкие краски рекламных объявлений, весь тот хаос, который я в глубине души люблю и без которого не смогла бы долго существовать, постепенно начинает биться во мне по мере того, как я приближаюсь к нему, как я возвращаюсь в этот мир, убегая, возможно, от того, что осталось позади: валежник и кустарник, пригорки и заливные луга, заросли дрока и каштановые рощи, бурелом и колючки, огороды и лютики, пшеничные колосья и горные склоны — вот имена для воспоминаний об уходящем мире, что я оставляю позади; заросли ежевики и вереска скрывают дороги, дорожки, проселки, тропы, тропинки; густые шапки нежной хвои сомкнулись позади меня в моих воспоминаниях. Заросли папоротника, что скоро сгорят в огне, медленно отнимают пространство у дорог, по которым я возвращаюсь в тот мир, что исповедую и люблю, ненавидя, частью этого мира я вновь становлюсь после тяжелой утренней пробежки; а в памяти моей возникают последние воспоминания. Они нагромождаются, расталкивая друг друга, чтобы выйти на поверхность, которая в конечном счете отказывается принять их, устав от долгого, трудного пути, что привел меня сюда. И странное ощущение, похожее на то, что испытывает бегун на длинные дистанции, когда он уже прошел финишную отметку и борется между тем, что требуют от него ноги, по инерции продолжающие бег, и тем, что говорит ему его сознание, — так вот это противоречивое ощущение охватывает усталое тело и обезумевшее от усилий сознание. Мое сознание утомлено, а тело и день требуют призвать воспоминания, но сам же день делает их невозможными, ибо для них нужен иной свет, а также другая почва, свободная от асфальтового конгломерата, такая, где вполне могли бы разместиться каменные плиты с гладкой, покатой поверхностью, над которой хорошо потрудились годы, или зелень вереска и дрока, ежевики и терновника, в которой отдыхает скот. Я очень устала. Я не хочу, чтобы в моей памяти возникали воспоминания о днях, предшествовавших рождению моего сына, о тех, что за ним последовали, и о принятых тогда решениях. И только ощущения разливаются во всю ширь, подобно реке при впадении в море. Я обрела новую безмятежность вовсе не благодаря тем учебникам, что заполняют теперь полки моей библиотеки; я пришла к ней вовсе не стоическим путем, а путем, указанным мне словами. Итак, я прошла этот длинный, трудный путь к себе самой, облачившись в слова, идущие от картин природы, которым приходит конец, и я знаю, что я уже не смогу, состарившись и вернувшись в далекое детство, обрести их, как пожелала и смогла это сделать сейчас. Может быть, тогда — и я об этом не пожалею — удивительный народ, породивший меня, создаст новые имена для людей и вещей, а вместо огородов появятся крытые сады с кондиционированным воздухом, где будет расти знаменитый перец Падрона, — какое же ему дадут имя, каким словом его обозначат? Да, я знаю, что тот мир, где пейзаж долгие века оставался неизменным, умирает, и меня ужасает мысль о том, что я не найду нужных слов, которые сделали бы возможными воспоминания, выталкивающие из меня тоску, и боюсь, что повисну, застыв в воздухе, — чуждая тому миру, что рождается сейчас вместе с моим сыном. Асфальтированные трассы пролягут рядом с забытыми проселочными дорогами, на которых поселится беспамятство, а я буду совершать свой синхронный воспоминаниям бег не в состоянии обрести нужный свет за поворотом пути, ведущего меня к себе самой. Быть может, глазам моего сына, рожденного мной Педро, будут милы забитые автомобилями улицы, тихие предзакатные часы без возвещающего о дожде пения старинных повозок или новые корабли, на которых я уже не смогу пуститься в плавание к нежной любви своего детства. Сейчас в Санто Доминго де Бонаваль я вижу рыбацкие баркасы и шаланды, на которых отправляюсь бороздить волны призрачных поражений, высохшие моря сновидений, к ним настойчиво влечет меня приближающаяся старость; там я полюблю плетеные корзины для рыбы, запах дегтя, масляные лампы, освещавшие конюшни, что пахли теплым перегнившим навозом, я буду гладить черенки мотыг, отполированные, словно слоновая кость, державшими их руками, я сяду в повозку, возвращающуюся со сбора винограда. Наверное, новый, рожденный мною Педро полюбит трактор, что так напугал меня, известив об ином этапе истории, а я прокляну тех, кто позволил удивительному народу оставить в наследство моему существу аромат трав вместе со скирдой тоски, где можно отдохнуть на повороте дороги, когда изможденный дух, приведший меня сюда, согласится забыть легенды, предчувствие коих наполнило печалью и тоской тело, что несет меня по жизни с того самого мига, когда одной женщине, которую я почему-то вспоминаю маленькой и светловолосой, пришло в голову согрешить в тени кипарисов. Будут ли в том, новом мире, лилии, чтобы было где покоиться грезам? Лилии, в которые ты сможешь броситься, чтобы свет заполнил тебя?

Все, все постепенно рассеивается по мере того, как я приближаюсь к миру, которому теперь принадлежу, и лишь урчащая перемотка пленки в обратную сторону позволяет мне завершить мои воспоминания. И я вспоминаю промокший от дождя март, известивший о появлении нового существа, которого я назвала Педро, нежность его губ на моей груди, этот маленький черешок, источавший мед и сладчайший нектар, а также заполненные морской влагой слез глаза моего отца, взиравшего на последний побег его плодового дерева, и голос Педро по телефону. Я вспоминаю последовавшие за этим безмятежные дни, заботу и внимание Кьетана в те первые часы, первые дни, когда я еще думала, что сосуществование возможно, пока не узнала о самодовольном тоне, с каким он в «Тамбре» хвалился своим сыном, которого, хоть это звучит странно, сделала ему я в промежутке между его слезливыми приступами; пока я не узнала о слюнявой истерике, что он устроил, объясняя, будто ему пришлось жениться из-за излишка своей мужественности, а ведь он так легко избавлялся от нее в течение бесконечных ночей бесполезных разглагольствований, ох, негодник!

Был месяц март, и лил дождь, когда родился Педро. Меня отвезли в родильный дом за несколько дней до родов по моей просьбе, поскольку я хотела покоя и тишины, которых не давал мне мой дом. Я поговорила с кузеном и совершенно определенно сказала ему, что моим желанием руководит не страх, не мнительность, не истеричность, а необходимость не видеть перед собой свекровь, мужа, да и его самого, ведь он нервничал не меньше, чем они; и я попросила, чтобы он поговорил с врачом, объяснив ему, что все, чего я хочу, — это одиночество, ослепительная белизна больничной палаты, установленные часы для посещений и телефон, который никто не будет контролировать. Так и получилось. Я провела три или четыре дня в больничной палате за чтением, отрешившись от всего, кроме ожидания появления моего сына, не беспокоясь о занятиях, оставив законченную диссертацию и бессознательно готовясь к бегству, которое станет возможным после рождения ребенка.

Мой отец навестил меня прежде, чем я сделала его дедушкой. Это было вечером, и он появился в несколько необычном виде, заставившем нас обоих улыбнуться, когда он повесил плащ над ванной и стряхнул воду с берета, постучав по нему левой рукой. Он уже несколько лет не носил брюки и свитер, и я с удовлетворением убедилась в естественности, с которой он по-прежнему вел себя, в отсутствии жестов, выдающих сомнение, в уверенности, с которой его все еще ловкое и ладное тело передвигалось по комнате, пока он говорил. Это был мой отец, и, видя его таким сильным и цельным, я не смогла сдержаться и поставила его в известность о принятом решении.

— Как только у меня родится сын, я уйду от Кьетана; я хочу расторгнуть брак, — сказала я отцу, и он на мгновение застыл — известие оказалось слишком неожиданным в контексте разговора, который в тот момент мы вели.

Он никак больше не проявил своего удивления, кроме той мимолетной остановки в передвижении по комнате, и пообещал мне, что как только я стану матерью, он лично поручит кому-нибудь совершить все необходимые формальности в самый короткий срок. Он ни разу не попытался переубедить меня, спросить меня о причинах, которые, впрочем, были ему известны и очевидны. Одним из его достоинств было умение не проявлять настойчивости или упрямства, в нужный момент перевести беседу в другое русло, преподнести новые идеи или, по крайней мере, по-новому подать старые темы. Сколько раз он говорил мне об одних и тех же вещах, об одних и тех же воспоминаниях! Сколько раз он рассказывал мне о романе с моей матерью! Но всегда, даже если это были те же воспоминания, те же рассказы, обязательно появлялась какая-то оценка, некое суждение, которые обновляли их, делали их другими. Я думаю, что мой отец был очень умным и что он сумел ввести меня в мир взрослых, смог сделать меня зрелым человеком посредством слова; и так же посредством слова он сумел установить связь с тем новым миром, что стучался в его двери через меня. Сказав мне о человеке, которого он пришлет, чтобы начать процедуру расторжения брака, и подчеркнув, что я могу полностью ему доверять, отец продолжил разговор о вещах, ничем не напоминавших об этом вклинившемся в беседу вопросе. Он проявил любопытство, в котором ему, по-видимому, было отказано перед моим появлением на свет, положил руки мне на живот, пришел в волнение, ощутив толчки заявлявшего о себе существа, и стал расспрашивать меня о чувствах, которые в подобные моменты, как он считал, должны испытывать женщины. Я ответила ему со всей честностью, что испытываю страх и удивление, удивление и страх и что больше ничего во мне не проявляется, по крайней мере, я не в состоянии ничего больше поставить в один ряд с этими двумя чувствами.

Когда мне принесли ужин, отец еще был со мной и немножко отщипнул чего-то с моей тарелки, так, как он делал это сотни раз, когда я была девочкой, и даже вспомнил между приступами смеха, которые у меня постепенно стали немного нервными, один случай, когда он съел таким образом все мое картофельное пюре с мерланом, сбрызнутым лимонным соком, и еще пюре из протертого банана с апельсином, уж очень оно ему понравилось. Это был мой отец, он был со мной, и я чувствовала себя счастливой. Зазвонил телефон, и я сняла трубку: кузен спрашивал о моих делах; после него к телефону подошла моя свекровь, а потом Кьетан, и на какое-то мгновение я испугалась, что утрачу то ощущение покоя, что подарил мне отец; но это было не так. Он снова сумел увлечь меня воспоминаниями, принесшими мне умиротворение, и лишь на миг нас охватила печаль, когда мы заговорили о моей матери, но мгновение грусти быстро превратилось в длинную, уходящую куда-то вглубь нить, по которой к нам пришла память о ней, а потом мы почувствовали рядом с нами ее присутствие. Вскоре у меня начались схватки, они застали меня врасплох, и я испугалась. Но рядом был отец.

Схватки становились все более частыми и сильными; мой сын заявлял о себе настойчиво и поспешно. Через час или немного больше меня отвезли в родильное отделение; мой отец был там: я хотела, чтобы он был рядом, и он был рядом; он разговаривал со мной, вытирал мне платком пот и держал меня за руку, пока я, Ноа, производила на свет своего сына.