Ночь без алиби

Я говорил не спеша, с многозначительными паузами, тщательно взвешивая каждое слово.

–  Насчет срока уговор был на словах, мы вдарили по рукам при свидетелях.

–  Так, так, на словах и по рукам! Да ты еще ни одной сделки в жизни не скрепил рукопожатием, все оформлял на бумаге; разве что кроме тех, где ты был должником и надеялся облапошить партнера… Когда ты собираешься предъявить Уле расписку?

–  По-твоему, я должен выбросить свое добро на ветер?
– В его взгляде затаился страх, как обычно, когда речь шла о деньгах и он опасался убытков.

–  По мне, хоть на ветер. Так оно разумнее для тебя. Тем более что сделка была не совсем честной, скорее даже незаконной.

–  Как ты со мной разговариваешь?!
– вспылил он было, но, сделав над собой усилие, сдержался.
– Хорошо, если ты непременно хочешь расписку, вычтем долг Мадера из твоей доли наследства.

Я расхохотался, громко, с издевкой. Пусть почувствует мое превосходство.

–  Ну ладно, скажем, половину, раз уж это останется у родственников, - стал он торговаться.

Я пренебрежительно махнул рукой.

–  Ни целиком, ни половину, ни четверть, ни одного пфеннига не заплачу тебе, Ты говоришь, Мадер тебе должен. Скажи, а на суде ты сможешь доказать свою правоту в этом деле? Ула не станет платить. Пожалуйста, подавай на нее в суд. Доказывай, опровергай мои свидетельские показания, которые я дам, разумеется, в пользу Улы.

Он сосредоточенно покусывал нижнюю губу.

–  А как было дело с Коссаком, от которого тебе достался двор?

–  Мой лучший друг.

–  Лучшим был Фридрих Мадер. Значит, Коссак второй по счету. Может, ты и с ним поступил точно так же, как с лучшим?

–  Мадер тебя настропалил.

–  Ничуть. Есть еще кое-какие бумажки, там все подтверждается.

Он пытливо вглядывался в меня, прислушиваясь к интонациям, надеясь уловить малейшую неточность. Я держал себя так, будто разговариваю с совершенно чужим человеком о пустяковом деле. Его неуверенность придавала мне силы, а причина ее, как я догадывался, была в том, что он не знал, насколько мне известны его тайны. И чем больше он ошибется в своих предположениях, тем уступчивее будет.

–  Когда переедешь?

–  Завтра утром, если отдашь мне расписку сегодня, а лучше - прямо сейчас.

В глазах его отразились самые противоречивые чувства. Но это длилось недолго; вероятно, он уже почти решился. Лицо его сразу сникло, щеки обвисли. Он устало выбрался из кресла, отпер шкафчик, помедлил, открыл шкатулку и стал рыться в бумагах. Вот сейчас бы кинуться на него и вырвать все из рук. Нет, драться с отцом не стоит.

Крышка шкатулки захлопнулась. Звякнула связка ключей, которые отец всегда хранил в кармане. Отдаст ли он расписку? Пока вроде не собирается. Все еще ломает голову, как бы извернуться и сберечь деньги. Дрожащими пальцами расправив бумагу, он поднял ее словно глыбу, чтобы обрушить на меня. Держа расписку обеими руками, он следил, чтобы между нами сохранялась дистанция метра два. Я протянул руку, но он молниеносно отступил на шаг и покачал головой.

–  Прочитал?
– спросил он хрипло.

Молча кивнув, я изготовился к прыжку.

–  Значит, завтра съедешь?
– удостоверился он еще раз на всякий случай.

–  Конечно.

–  Дай мне письменное подтверждение.

–  Согласен.

–  Уговор такой: я сожгу расписку у тебя на глазах. Это что-то новое. Не хочет ли он меня обмануть? Нет, расписка настоящая. Я попросил его еще раз показать бумагу и убедился: та самая. Он, конечно, осторожничает, сверхосторожничает. Ну и бог с ним, зато Уле хуже не будет, если эта бумага сгорит… Я решился.

–  Жги!

Он опять покачал головой и спрятал расписку в карман. Наклонившись к шкафчику, он чего-то поискал и достал чистый листок бумаги. Молча положил его на стол, затем вытащил из ящика химический карандаш и положил рядом с бумагой.

–  Пиши, что завтра съедешь.

Я начал писать обязательство. Руки у меня дрожали. Быстрее, быстрее, торопил я себя, пока он не передумал. Он прочитал вслух написанное, бережно вложил листок в шкатулку, словно крупный банкнот, и опять развернул долговую расписку. Я внимательно следил за его медленными движениями. Чиркнула спичка, огонек лениво лизнул край бумаги и погас. Отец как завороженный уставился на темное пятнышко.

–  Нет, - пробормотал он, - нет!
– И, поспешно сложив бумагу, сунул ее в карман.

–  Сожги!
– крикнул я.

Он покачал головой.

–  Нет, грешно.

Мы оба и не заметили, как вошла мать. Она встала между нами.

–  Чего ты опять затеял?
– сердито спросила она отца.

Он отстранил ее.

–  Тебя не касается!

Мать, зацепившись носком за ковровую дорожку, чуть не упала. Я успел поддержать ее. У меня мелькнула последняя надежда.

–  Это касается и тебя, мама. Он хочет меня надуть.

–  Не впутывай ее!

–  Нет, пусть знает, как я попался в твою ловушку.

Я в двух словах рассказал матери о том, что произошло.

–  Вот что, Эдвин, - начала она почти шепотом.
– Может, я зря все время тебя слушалась. Да, наверное, зря, а то бы кое-чего не случилось.
– Она подумала и решительно шагнула к отцу.
– Дай-ка сюда расписку, - потребовала она неожиданно твердым голосом, - и ту бумажку, что Вальтер написал, тоже.

–  Рехнулась баба!
– в бешенстве крикнул отец.
– Начисто рехнулась!

–  Отдай обе!
– не отставала мать. Куда девалась ее робость? Что придало ей силы?
– Если не отдашь бумаги, я расскажу, не сходя с места, расскажу, как ты получил эту расписку.

Отец, сгорбившись, растерянно посмотрел на мать. Затем суетливым движением вынул из кармана расписку и швырнул на стол.

–  Я тебе это еще припомню, - проворчал он.

–  Другую бумагу тоже!

Он открыл шкатулку, вытащил листок и положил его рядом с распиской.

Мать подошла к столу, внимательно прочитала обе бумаги и достала спички. Мы с отцом следили за ее руками. С шипением вспыхнула спичка. Мать взяла долговую расписку, еще раз взглянула на нее и подожгла. Пламя поползло от темного пятнышка на краю, пожирая строчку за строчкой. Черный пепел падал на пол. Вторая бумажка сгорела еще быстрее. Мы стояли затаив дыхание. На какой-то миг я заглянул в глаза матери и благодарно улыбнулся ей. Она кивнула, погладила меня по голове и молча вышла из комнаты. Переступив порог, она вдруг сникла, будто лишилась сил.

Был ли я доволен? Не знаю. Я рад был своему успеху и поражению отца. Но радость ведет к легкомыслию, а легкомыслие - к ошибкам…

–  Ну а как ты все же заполучил коссаковский двор?
– спросил я.

Услышав это, отец поначалу даже оторопел. Потом повернулся ко мне и, еще больше ссутулившись, посмотрел мутными глазами.

–  Я… я полагаю, что Мадер тебе рассказал все?

Моя твердая позиция, кажется, пошатнулась. Теперь меня могло выручить лишь нахальство.

–  Ах, собака, обхитрил меня!
– прохрипел он.