Ночь огня

— Погодите, погодите. Что за дьявольская усмешка! Я не понимаю. То есть вы открыто признаете, что все это из-за кого-то?.. Правильно?

— Думаю, что да... Вы ведь это хотели услышать? Вы спросили — я ответил.

— Что верно, то верно... Но из-за кого?

— А вот этого я не могу вам сказать...

— Она сама знает?

— Нет... Совершенно точно нет... Я ей не говорил...

— Мы с ней знакомы?

— Может быть, да, может быть, нет...

— Странно... Кто же это? А она точно не знает?

— Может быть, знает, а может, и нет. Во всяком случае, я ничего ей не говорил.

— Как давно?

— Больше года... Помните, как вы однажды пришли в церковный квартал в Ночь огня... Примерно тогда... Или немного раньше...

Я посчитал необходимым отодвинуть дату появления чувства на несколько дней от момента нашего знакомства, а в остальном мои слова были абсолютной правдой. Но Афифе не понимала. Я и сам не осознавал, что делаю, поскольку ни на секунду не задумался о том, что наши отношения могут измениться. По правде говоря, однажды я набрался смелости и написал ей письмо — в черновом варианте. Но, как я тогда считал, я заплачу за него жизнью. Поскольку после того, как она прочтет его, наши дальнейшие встречи станут совершенно невозможны.

Честно говоря, думая о ней или наблюдая, как лучи солнца окрашивают ее белоснежные зубы и приоткрытые коралловые губы, в мечтах я становился на удивление грубым и безразличным. Впрочем, я не беспокоился. Ведь ни она, ни прочие никогда не смогут увидеть мое истинное лицо.

Афифе любила меня как младшего брата, но в то же время относилась ко мне с небрежностью — ведь младшими обычно пренебрегают. Признаться ей, замужней взрослой женщине, матери — в любви!

В этой точке фантазии передо мной начинали обрастать различными препятствиями. Начиная с консервативного воспитания, инстинктивных детских страхов перед ликом любви и заканчивая постоянством натуры Селим-бея. Они окружали меня, точно крепостные стены, не оставляя и лучика надежды.

Вместе с тем не по возрасту серьезное чувство, непосредственно связанное с моим физическим состоянием, медленно продолжало свой путь. Проведя подготовку своими тайными, незаметными способами, оно теперь подталкивало меня к роковой развязке. И этому суждено было произойти этой ночью.

Если бы я хоть немного увлекался спиритизмом и мистикой, то назвал бы предчувствием надежду, которая будоражила меня в течение двух дней. И особую роль уделил бы странному стечению обстоятельств, которое свело нас у повозок и швырнуло в темноту, предопределив таким образом финал.

Я не думал, что совершаю исключительный поступок, открыто беседуя с Афифе. Я не понимал, что остались считаные минуты до того момента, когда я

произнесу слова, казавшиеся когда-то невероятными.

Если бы я осознал все это, то сразу бы испугался, пошел на попятную, предотвратил бы естественный ход событий. Наивный, потерявший надежду и подавленный юноша, вроде меня, не смог осознанно, повинуясь заранее принятому решению признаться в любви так, как это сделал я. Ведь это самое тяжелое потрясение в жизни, и подтолкнуть к нему может лишь смятение, которое охватывает все ваше существо, заставляя дрожать и плакать.

Между тем я говорил с профессиональной убедительностью бабника почтенных лет, который возвел соблазнение женщин в ранг искусства. Мои манеры напоминали актерские, когда они изображают влюбленного беднягу. Как бы то ни было, такой зрелости я еще не достиг, и объяснить мои действия можно только тем, что я не понимал ситуации, считая все происходящее лишь игрой.

Я был спокоен как никогда. Мысли вырисовывались четко и ясно, как летние звезды. Можно сказать, от меня веяло невинным хладнокровием и уверенностью.

Именно оно обмануло нас с Афифе, хотя я уже балансировал на краю пропасти. Несмотря на ясность моих слов, ей и в голову не приходило, что она сама и есть тема наших рассуждений. А может быть, такая мысль мелькнула у нее в голове, но была со стыдом отвергнута. Афифе поднимала глаза и спрашивала у себя:

— Вероятно, я с ней знакома... А возможно, и нет... Незадолго до Ночи огня... Кто же это может быть?

Последний вопрос таил в себе наибольшую опасность. Я понимал, что мой ответ непоправимо изменит ситуацию, положив конец всему. Одной секунды прозрения хватило бы, чтобы взять себя в руки. Но меня охватило будничное веселье и спокойствие, с которым некоторые осужденные встают на табурет перед виселицей, как будто выходят на балкон, увитый цветами. Возможно, это одна из форм отчаяния.

— Вы, сестричка, вы!.. — воскликнул я.

Афифе вскрикнула и впилась в меня взглядом:

— Что вы сказали?

Вдруг она резко закрыла лицо платком, уголки которого все еще теребила и прижимала к вискам. Я до сих пор помню ее жест, хотя в тот момент совершенно растерялся. Она как будто хотела спрятать свое лицо от чужих глаз, разглядывавших ее в темноте.

В эту минуту я наконец осознал масштабы совершенной ошибки и все ее последствия. У меня сдали нервы.

Как ребенок, который подбрасывал к потолку старинную драгоценность, а теперь видел ее разбитой, я задрожал и заплакал от ужаса. Одновременно я протягивал к ней руки, молил ее о чем-то и лепетал дурацкие слова, которых уже не помню.

Но когда Афифе открыла лицо, я понял, что никакие мольбы не смогут убрать с него выражение сурового безразличия. Стоя прямо и неподвижно, она только отворачивалась, чтобы не смотреть мне в глаза. И похоже, сама не знала, как нам поступить и как выйти из этого ужасного положения.

Может быть, все сложилось бы иначе, если бы я остался верен выбранной манере. Однако из молодого элегантного мужчины, который еще недавно поражал спокойствием, Ясностью взгляда, глубоким голосом и гармонией взвешенных, загадочных жестов, я превратился в жалкого школьника, в растерянности ожидающего наказания.

Слезы стекали по моим губам и просачивались в рот. Голос то и дело срывался, худое тело и по-паучьи длинные руки и ноги дрожали, автоматически совершая какие-то движения.

Одним словом, я выглядел в высшей степени нелепо для любовной сцены, напоминая неуклюжего дурака, в которого иногда превращается человек под влиянием искренней печали. Крайняя степень унижения и тоски...

Афифе продолжала хранить молчание. Через некоторое время она решила уйти, почувствовав, что я не собираюсь прекращать свою болтовню. Впрочем, когда я бросился ей наперерез, она отступила на несколько шагов назад, видимо опасаясь, что я от ужаса и отчаяния совершу какой-нибудь неуместный поступок. Например, начну хватать ее за руки и обнимать ее колени.

— Оставьте меня, я хочу уйти, — отрезала она.

Ее голос прозвучал так спокойно и властно, что силы покинули меня. Но я по-прежнему преграждал ей путь.

— Ведь теперь вы меня не простите?

Ответа не последовало.

— Вы совершенно правы. Я совершил ужасный поступок. Но это все из-за вас.

Снова молчание.

— Да-да... Все из-за вас... Но разве я сказал вам хоть одно дурное слово, несмотря на все мучения? Я и сейчас не сделал этого, если бы вы не спросили.

— Теперь вы меня и на порог не пустите... Не правда ли?