Ночь печали
Шрифт:
Малинцин была на стороне Кортеса, но ее любовь к нему почти растаяла. Она не могла сказать, что Кортес — человек злой по природе своей, не могла сказать, что его недостатки являются результатом воспитания и обычаев. Если бы это было так, то не существовало бы в мире ни Франсиско, ни Нуньеса, ни Ботелло, ни даже Аду. Агильяр, например, не был жесток по природе своей. Пуэртокарреро — всего лишь пьяница. Ее отец, верно служивший империи, не изобрел жертвоприношений. То, что Моктецума и члены ацтекской правящей элиты, все эти высокорожденные, не менее жестоки, чем Кортес, не уменьшало вины испанцев и не могло оправдать ее собственные ошибки. Она — одинокая женщина без сильного мужчины, человек без союзников, рабыня, покоряющаяся господину, но всего этого было уже недостаточно,
Малинцин тем вечером улеглась на своей циновке в небольшой хижине неподалеку от главного храма Теокалли и собралась уже спать, когда в дверном проеме ее комнаты мелькнула какая-то тень.
— Что ты здесь делаешь?
— Так ты разговариваешь с ближним своим? — хмыкнул Исла.
Малинцин не удостоила его взглядом.
— Ты нужна Кортесу.
— Я сплю.
Исла мгновенно обнажил свой меч и склонился над ней.
— Как ты смеешь?! Ах ты, беглая рабыня, предательница, шлюха! — Он схватил ее за руку и рывком поднял на ноги, плюнув ей в лицо. — Делай, как я говорю, гадина.
Малинцин надела накидку, взмахнув ею в воздухе так, чтобы ударить Исла тканью по лицу. Чувствуя, как в ней закипает злость, она шла по спящему городу. Обойдя дворец Моктецумы Первого и великий храм, она, чувствуя себя капризным ребенком, подошла к дворцу Аксаякатля, покойного отца Моктецумы. Неподалеку располагались вольеры зоопарка, храм Тецкатлипоки и дворец Моктецумы. На стенах висели факелы. Войдя во дворец Аксаякатля, Исла и Малинцин поднялись по лестнице и прошли по коридору, прилегавшему к центральному двору. Кортес лежал на спине в угловой комнате, положив циновку у одной из стен. Его доспехи валялись на полу, а ноги были голыми. Рядом с циновкой стоял небольшой бочонок с пульке, а на тарелке лежал готовый лист табака, который оставалось лишь воткнуть в трубку. Конечно же, здесь находилось и знаменитое кресло Кортеса, его свечи и стол. Он распахнул объятия.
— Донья Марина, любовь моя! Исла, ты можешь идти.
— У меня период цветения кровью, — солгала она, когда он прижал ее к груди.
— Это неважно.
— У меня живот болит.
— Давай я его поцелую.
— Может быть, мне послать за кем-то другим?
— Ну же, донья Марина, не будь такой глупышкой! Когда ты прислуживала в кухне, мечтала ли ты о том, что тебя будут принимать с таким почетом, что ты сможешь увидеть великого Моктецуму, говорить с ним, находиться к нему так близко, что могла бы прикоснуться к нему? Ты видела золото у него на шее? Мне нужно знать, где находятся золотые шахты. В этом ключ ко всему, 'esta es la llave. Возможно, нам удастся выяснить это, поговорив с ним, дорогая моя. По-видимому, он тебя принял. Ты ему нравишься. Иди сюда. Ты плачешь, малышка, почему ты плачешь?
— Франсиско…
— Это не я велел Франсиско покинуть лагерь, выйти на солнце и умереть от ожогов или от чего бы то ни было. Может, какой-то зверь польстился на его пышную плоть или мстительный чолулец ударил его в спину.
— Ты их всех убил.
— Жители Чолулы начали все это, дорогая. Ты же сама предупредила нас. Не передергивай. Ты не можешь быть одновременно и за нас, и против нас, и за меня, и против меня.
Вздохнув, Кортес оперся спиной на стену. Он ненавидел проявления горя и неудачи, и, хотя о перепадах настроения у женщин были сложены песни, ему не хотелось вести неприятные разговоры в этот исторический момент, ведь они находились в Теночтитлане. Малинцин должна быть счастлива. Раньше в донье Марине ему нравилось ее умение смотреть в будущее, приспосабливаться к новым обстоятельствам, действовать, несмотря на какую-то там верность, страсть и сентиментальные воспоминания. Лот, хотя его и предупредили, оглянулся, и его жена превратилась в соляной столп, не так ли? А может быть,
это его жена оглянулась? Как бы то ни было, следовало помнить этот урок.— Плачем делу не поможешь, Малинцин. Это неприемлемо и может внушить сомнения в правильности наших действий. Ты не вызовешь жалости, а лишь обнаружишь, что люди презирают тебя за самоедство. Более того, мы должны быть единодушны в наших действиях. Опасайся меланхолии, черной желчи, фаз луны. Melancol'ia, bilis negra, las fases de la luna. Мы можем попросить Ботелло сделать себе кровопускание, и ты сразу же почувствуешь себя лучше.
— Мне не нужно кровопускание.
Она была знакома с испанской традиционной медициной. Как только ты начинал кашлять, тебе тут же вскрывали вены. Если у тебя начиналась зубная боль, зуб тут же вырывали, не используя при этом никаких болеутоляющих отваров. При ранении испанцы предпочитали ампутировать конечность, хотя мази и целебные растения могли бы излечить больного.
— Тебе не нужно кровопускание? Фу! Вы же сами пускаете себе кровь в знак уважения к вашим богам. Кто из богов больше всех любит кровь? Насколько мне известно, они все злые. Тецкатпокапоак? Это он самый кровожадный? Я правильно произношу его имя?
— Тецкатлипока.
— Это он требует бросать жертву в огонь, вытаскивать ее еще живой, а затем вырезать ей сердце? Я забыл правильный порядок применения пыток в этой стране.
— Этого требует Шиутекутли, бог огня.
— Да, прости. А во имя кого вы бросаете плачущих младенцев в реку?
— Во имя бога Тлалока. Мы делаем это, чтобы шел дождь.
— Да, да. Извини. Он же сидит на вершине пирамиды, рядом с дедушкой Уицилопочтли, богом войны. Богом-покровителем ацтеков. Это он убил четыреста своих братьев и расчленил сестру, когда она кормила ребенка грудью? И напомни мне, какой бог был освежеван?
— Шипе-Тотек.
— Да, старый добрый Шипе-Тотек, в честь которого проводятся бои силачей. Вот только это не честные бои, потому что воина-пленника привязывают за лодыжку к каменному диску и ему приходится одновременно сражаться с тремя противниками.
Малинцин не хотелось говорить ему, что она тоже считала богов своего народа ужасными. Она не хотела рассказывать ему о женщине из ее города, которая встретила смерть в лесу вместе со своим ребенком и предпочла умереть, а не принести его в жертву. Не хотела рассказывать ему о красивых юных девах, которых приносили в жертву богине зеленой кукурузы. Не хотела рассказывать о своем отце, который, не погибнув на войне и не пав жертвой во время ритуала, должен был скитаться в подземном мире четыре года после смерти до того, как ему разрешат вознестись к богу солнца и превратиться в птицу или бабочку. Не хотела рассказывать о женщинах, умиравших при родах, которые были воинами в своей стихии, но их все равно хоронили на перекрестках, и на них ложилось страшное проклятье — вечно скитаться в окрестностях своих сел. Она не стала рассказывать ему и о людях, считавших, что император и его окружение начинали «цветочные войны» не из благочестия, но для того, чтобы запугать жителей империи.
— Я объясню тебе, в чем твоя проблема, донья Марина. Ты любишь меня настолько сильно, что не знаешь, как поступить. — Кортес забил трубку. — Ты любишь меня больше еды, больше воды, больше жизни. Ты любишь меня настолько сильно, что от этого даже ненавидишь меня. Твоя страсть слишком сильна, и это не пойдет во благо ни мне, ни тебе, донья Марина. Нужно быть умеренным во всем, как учил Марк Аврелий.
— Донья Марина — это не мое имя. 'Ese no es mi nombre, ninguno de ellos es mi nombre![56]
— Я знаю твое имя. Иди же сюда. Давай я прошепчу тебе его на ушко.
— Нет, я не подойду.
— Сердимся, да? Ты что же, хочешь умереть, умереть этой ночью? Это легко устроить.
Он выхватил кинжал, который всегда держал под рукой. Малинцин отшатнулась. Он притянул ее к себе и страстно шепнул ей на ухо: «Puta, puta»[57]. Затем он заломил ей руку за спину и прижал другую ее руку к циновке.
— Нет! — закричала она.
— Нет? Крикни еще раз, дорогая, и ты увидишься с Франсиско в аду.