Ночь печали

На самом деле забрала нам не нужны. Я просто пошутил. У нас есть все необходимое, Альварадо. Мы сражаемся под девизом: «Esp'iritu Santo»^[59], а они — «Sangre de Cristo»^[60]. «Интересно, чей девиз услышит Бог, — подумал Альварадо. — Кому он поможет?»

Мы сражались у Семпоалы под проливным дождем. Лило как из ведра. Мы атаковали их пиками. Это было что-то, я тебе точно говорю. Артиллерии хватило времени только на четыре залпа. Ядра пролетали над нашими головами, и ночь огласилась барабанной дробью. Я крикнул: «В атаку!» В бой вступили лучники и мушкетеры Нарваэса. У большинства из них не было лошадей. Наличие всадников помогло бы им, но они все равно не умели сражаться.

«Надеюсь, ни одну из лошадок не ранили, — подумал Альварадо. — Раненая лошадь — это просто ужасно, ведь ее приходится пристреливать. Уж лучше пусть людей ранят в сердце».

Поле боя осталось за нами, и мы взяли в плен их артиллеристов и арбалетчиков. Все радовались и кричали: «Победа! Победа во имя Духа Святого!» Нам удалось взять в плен и Нарваэса. Шел дождь, а светлячки вокруг были такими огромными, что казалось, будто джунгли усыпаны драгоценностями. Мы победили. Это победа добра над злом, чистая и честная.

Альварадо это письмо показалось каким-то сумбурным, запутанным и хвастливым, но он знал, что Кортес никогда не терял голову — ни в буквальном, ни в переносном смысле. Ситуации, которые повергли бы в изумление Платона или святого Фому Аквинского, Кортес предпочитал обдумывать, словно Эвклид. Он напоминал Альварадо одного из наилучших мавританских мыслителей, а может быть — да простит его Господь за такие мысли, — и иудейских. Кортес всегда прочно стоял на ногах, не поддавался суматохе, четко осознавал собственные интересы и никогда не сомневался. Он чувствовал себя в своей тарелке при самых необычных обстоятельствах. Кортес открывал мир, словно увлекательную книгу, захватывающий роман, где каждая страница таила приключения. И все же сюжет этого романа был ему знаком, как знакома Библия еретику. Этот человек мог спать на голой скале, не колеблясь ни секунды рубить руки и головы пленникам, идти по трупам, не боясь замараться кровью. Все на этой земле было создано для него, дона Кортеса, и он благодарил Бога за помощь, в которой сам себе никогда не отказывал.

Сорок всадников охраняли подступы к лагерю врага.

Альварадо было жаль Нарваэса, которому выкололи глаз, и он думал о склизком глазном яблоке, насаженном на острую пику. И разве Кортес только что не написал ему о том, как взял этот лагерь? Окружил, захватил, подавил там бунт, победил и уничтожил — я побеждаю, ты проигрываешь, мы все умираем.

Мы надели на Нарваэса кандалы и приставили к нему охрану, но этот одноглазый предводитель бунтарей по-прежнему ждет, что солдаты спасут его.

Кроме того, Кортес упомянул о негре по имени Гвидела, приехавшем с Кубы, который заболел оспой. Ужасно.

Мы били в литавры, играли на дудках и тамбуринах. Затем мы немедленно отправились к берегу, чтобы снять с кораблей паруса, весла и все необходимое. Честно говоря, люди, которые изначально были нашими врагами, стали друзьями, ведь, как и во всем мире, если человеку пообещать золото, он забудет, зачем его прислали. Не потребовалось много времени на то, чтобы убедить их опустить оружие и присоединиться к нашим героическим войскам, встать с нами плечом к плечу, так что теперь наша армия испанцев стала в три раза больше. Берналь Диас все подсчитывает.

Твой брат по оружию, команданте капитан-генерал мэр Веракруса Эрнан Кортес

Альварадо даже не знал, что и думать об этом письме. Стычка, выигранная война? Кому-то выкололи глаз, но как насчет потерь? Эпическая победа на фоне чудовищного дождя, светлячков, мушкетного огня, разбитой брони, лошадей, бивших противника копытами, чтобы выжить самим. Обычные преувеличения и прославления, героические свершения, но никакой точности. Все это попахивало стилем Берналя Диаса. И ни слова о том, когда они вернутся.

Тем временем он, Альварадо, верный слуга команданте, должен был прибыть в Теночтитлан на завершение праздника. Предстояли визиты правящей элиты и касиков, праздничный ужин и танцы. Офицеры надевали на этот праздник доспехи и шлемы с плюмажем, Агильяр ходил в бархатном берете и обвисших штанах, сделав себе прическу как у индейца. Офицеры носили мечи на перевязях с кисточками, некоторые ехали верхом, а в центре двигался Моктецума, казавшийся в славе своей повелителем, а не пленником. Это напоминало карнавал, маскарад, когда в полночь все открывали свои лица, вот только испанцы останутся волками в овечьей шкуре, делая вид, что они гости, а не завоеватели и освободители, а не поработители.

Глава 34

Той ночью Альварадо вывели из себя в первую очередь музыка и танцы, ставшие кульминацией празднования, посвященного богу Тецкатлипоке. Целый день ему пришлось выслушивать речи на языке, которого он не понимал, а потом он был вынужден смотреть на танцы, проходившие в коатепантили — узком помещении с высокими стенами, напоминавшем площадку для игры в мяч. Звуки не растворялись в ночном воздухе, а оказались загнанными в ловушку и отскакивали от стен тысячами осколков эха. Низкое гудение диссонансом взрезали звуки пяти нот флейты. Громкая музыка впивалась в уши Альварадо, словно сотня иголок. Индейцы отбивали зазубренными при помощи ракушек костями низкий ритм, от которого у Альварадо болели зубы, а о том, что это были за кости, он и думать не осмеливался. Все эти звуки, запахи и движения, истязавшие его органы чувств, скапливались в его голове, словно это была не голова, а муравейник красных муравьев, бегавших между кожей и черепом. Гонг звучал, словно предзнаменование смерти, а адский барабанный бой напоминал ему обо всех неприятностях в жизни: боли перед сном, случаях, когда его желудок отказывал на глазах у всех, жажде, сжимавшей его язык, и о том, как на побережье песок попал ему в гульфик.

— Который час, Нуньес?

— Девять вечера, господин.

Нуньес знал, что ему не следует оставлять Кай одну во дворце, но всех офицеров обязали посетить церемонии, надев сверкающую броню. Нуньес тоже принарядился бы, если бы имел что-то, кроме своих штанов до колен, рубашки, туники, пояса, сумки с инструментами и сумки с часами.

Альварадо оглянулся. На стенах зданий мерцали длинные факелы, освещая парад танцоров. Жаровни с благовониями блестели, словно светлячки, источая одуряющий аромат. Танцоры нанесли на тело красную и белую краски, женщины пожелтили лица и зубы. Костюмы мужчин поражали разнообразием: от едва заметных набедренных повязок до шкур ягуара и крупных обезьян. Кое-кто нанес на тело черную краску, оставив очертания белых костей и нарисовав на лице черепа. Некоторые танцоры надели браслеты из когтей, пояса из костей и головные уборы из оленьих рогов. Одни маршировали, другие же подпрыгивали, легко перебирая ногами. Часть танцоров упражнялась в прыжках в высоту, а иные кувыркались. С точки зрения Альварадо, они все были безумцами, попавшими под влияние полной луны. Отблески факелов играли на стенах, мерцание двигалось волнами. Альварадо казалось, что его вот-вот стошнит. «О Господи, — взмолился он, — пусть все это закончится!» Помолившись, он сумел взять себя в руки и выпрямить спину, и в этот момент он увидел статую Уицилопочтли из семян амаранта, обмазанную кровью и медом, которую несли по улице в паланкине, как во время религиозных праздников в маленьких испанских городах принято было нести статуи Девы Марии. На шее статуи Уицилопочтли была закреплена накидка тильматли, украшенная расшитой тесьмой со стилизованными ракушками и бабочками. В одной руке Уицилопочтли держал букет белых лилий, а в другой — веер. Наиболее ужасным в этой чудовищной статуе была ее гротескная голова — голова огромного колибри с твердым клювом и глазами то ли из оникса, то ли из отполированного обсидиана. За страшной статуей шла группа людей в одеждах из змеиной кожи. Ритм танца ускорился, музыка дошла до крещендо, и все песнопения слились в единый крик. Потом напряжение внезапно спало и танцоры, словно усталые старики, начали, извиваясь и изгибаясь, исполнять ужасный танец змеи. Пот ручьями катился по спине Альварадо. Испанца лихорадило, у него стучали зубы, а ноги, липкие и потные, едва могли удерживать его вес. Тыльная сторона ладони Альварадо покрылась красными пятнами, а волосы на шее встали дыбом. «Сейчас я превращусь в змею», — ужаснулся Альварадо, чувствуя, как сжимается его горло. Хватая губами воздух, он начал задыхаться, и в этот момент к нему приблизились танцоры в юбках из кожи змей и игуан. Они двигались перед ним взад-вперед, взад-вперед.

— Вытащи оттуда Альварадо, а то сейчас случится что-то ужасное! — крикнула Агильяру Малинцин.

Лицо Альварадо покраснело. Он задыхался.

Вдруг Альварадо закричал и, обнажив меч, бросился в бой, закрыв глаза. Одним точным ударом он отсек голову человеку в костюме змеи, затем отрубил руку женщине. Человек в костюме ягуара лишился обеих ног, а человека в костюме орла он вообще разрубил пополам. Прорвавшись сквозь толпу, Альварадо подскочил к барабанщикам и, обезглавив нескольких из них, бросился на флейтистов. Он рубил пальцы, кисти, руки, ноги, ступни, калечил каждого танцора, до которого мог дотянуться.

— Прекрати! Прекрати! — Агильяр впал в ступор от ужаса. — Остановись во имя Господа! Pare, en el nombre de Dios!

Стряхнув оцепенение, он бросился бежать и прыгнул на Альварадо, но тот, охваченный безумием, отшвырнул Агильяра в сторону и, размахивая над головой окровавленным мечом, двинулся вперед, рубя толпу, как будто жал пшеницу. Словно слепой безумец, он рубил все вокруг.

— Отступаем! — Поднявшись с земли, Агильяр попытался принять командование. — Отступаем! Отступаем!

Но во всей этой суматохе его слова звучали совсем по-другому, наполняясь другим смыслом, словно он призывал к атаке, к наступлению, к восстановлению чести королевы Изабеллы. Пренебрежение правилами, настоящее восстание — вот что было на уме у солдат. Не получив команды, они бросились вперед и ринулись в гущу боя, посчитав праздник лишь прикрытием для зловещего заговора против испанцев. Они подозревали нечто подобное, и каждый сделал свой вклад в кровавую бойню, повергая танцоров, музыкантов, касиков других городов, поваров, плотников, рыбаков, лепешечников, корзинщиков, гонцов, торговцев, каждого индейца с коричневой, бронзовой, красной кожей. Несчастных ацтеков, нарядившихся для праздника и невооруженных, просто разрубали на части, когда они пытались спастись бегством, забираясь наверх по стенам. Беременным женщинам вспарывали животы, и они падали на собственные внутренности. Младенцев поднимали на остриях мечей. Леденящие душу крики огласили пирамиды, и плач эхом отражался от стен, словно загнанный в тоннель зверь.