Ночь после выпуска (сборник)
Шрифт:
– Дюшка, я его то очень люблю, то ненавижу.
– Так не бывает, Минька.
– Бывает, Дюшка, бывает. У меня – так.
У матери на коленях лежит недовязанный свитер и губы сплюснуты в ниточку. Когда у матери неприятности, Климовна подсовывает ей вязанье: «Успокаивает». Иногда мать начинала возиться со спицами и в самом деле успокаивалась, но чаще не помогало – мать сидела неподвижно над недовязанным свитером, глядела прямо перед собой, сжав губы.
Не помогал свитер и теперь. Мать боялась за жизнь
Отец ходит по комнате на цыпочках, ворошит пятерней волосы, пробует сердиться, но осторожно – как бы не осердилась в ответ мать.
– Ты же не могла знать, что у такой маленькой окажется больное сердце.
– Должна знать. Не проверила.
– Но у нее же воспаление легких!
– Тем более обязана снять кардиограмму.
Климовна вздохнула:
– Охо-хо! Одна у всех голова и та на ниточке.
Дюшка помаялся, помаялся и не выдержал, подлез к матери под руку, заглянул в запавшие глаза:
– Мам, а я виноват?
– Ты?.. В чем?
– Ты, наверное, много обо мне думала?
Мать отвела глаза.
– Нет, сынок, ты нисколько не виноват.
Дюшка, не зная, чем еще помочь, решился сказать:
– Мам, эта девочка, может, не насовсем умерла.
Мать легонько отстранила Дюшку:
– Иди, сынок, зачем тебе думать о смерти.
Отец перестал ходить взад и вперед, насторожился.
А Климовна вздохнула:
– Господи! Господи! Где уж не насовсем. Ныне в Царствие Небесное даже мы, старые, не верим.
– Мам, девчонка ожить еще может когда-нибудь.
– Такого не бывает, сынок.
– Мам, для этого надо знать только, что Вселенная бесконечна. Если бесконечна, то обязательно… И ты, и я, и все, и девочка.
– Что за чушь? – громыхнул стулом отец. – Кто тебе напел это?
Если б отец спросил иначе, Дюшка, наверное, и открыл кто. Левка Гайзер не сказал, что это секрет. Но «чушь», но «напел», и стул пнул, и голос сердитый. Э-э, нет, Дюшка не собирается подводить Левку.
– Никто. Я сам.
– Сам ты не мог.
Мать вступилась за Дюшку:
– А я бы сама с охотой поверила, что от смерти есть лазейка. С охотой, если б могла.
– Как ты можешь так говорить: ты же врач, ты же соприкасаешься с наукой ежедневно!
– Потому и говорю, что едва ли не ежедневно сталкиваюсь с бессилием своей науки, и уж если не каждый день, то часто… Как вот сегодня – со смертью. Бессмысленной. Равнодушной. Если б поверить – есть лазейка в бессмертие!
– И что? Помогло бы твое «поверить» бороться со смертью?
– Нет. Но мне самой было бы тогда куда легче.
– Так в чем же дело? Возьми да поверь. К твоим услугам даже старые рецепты: райские кущи, нетленные души, ангелы-серафимы и прочая белиберда.
– Слишком старые рецепты, наивные – вот беда. Не могу поверить.
– Меня лично смерть не пугает! Сколько мне там отпущено природой – шестьдесят, семьдесят, больше лет? Они для меня только и важны. Уж их-то я постараюсь использовать. Я за свое время успею наследить на
земле. А смерть придет – что ж… Потусторонним спасать себя не стану.Отец стоял посреди комнаты, расправив широкие плечи, вскинув большую взъерошенную голову, с обветренным, крепким, словно вычеканенным из меди лицом, – сам себе бог. И у матери впервые за этот вечер обмякли сплюснутые губы, дрогнули в улыбочке.
– Счастливый, – сказала она.
– Да! – с жаром ответил отец. – Да! Жизнью, мне выпавшей, счастлив.
– Но коза бабки Знобишиной счастливее тебя. Она живет себе и знать не знает, что существует такая неприятность, как смерть.
Отец фыркнул, отпихнул ногой стул, слишком близко стоявший к нему, а мать со слабой улыбкой склонилась над вязаньем.
И тогда отец повернулся к Дюшке:
– Я знаю, откуда у тебя эта шелуха! Дружок твой тебе принес, этот Минька! Отец у него не от мира сего, накрутил сыну…
– Уж верно, – подтвердила Климовна. – Их-то атлас липнет до нас.
И как раз в эту минуту за дверью раздался робкий полустук-полуцарапанье.
– Кто там? Входите! – крикнул отец.
И вошел Минька. В новешенькой куртке с «молнией», как у Левки Гайзера, – мечта всех ребят, мечта Дюшки. Встал на пороге со стеснительной светлой улыбочкой, но натолкнулся взглядом на Дюшкиного отца и заробел – улыбочка слиняла.
– У меня сегодня… День рождения у меня… Так я думал – Дюшку… Мама торт к чаю испекла.
– Мам, я пойду! – вскочил Дюшка, готовый спорить и доказывать.
– Надень только чистую рубашку. И хорошо бы подарок…
– Минька! Я тебе свой конструктор подарю!
Минька снова стеснительно заулыбался, а отец молчал. Отец попросту был лишен права голоса.
Коробку «Конструктор» Дюшка положил в портфель, вытряхнув из него учебники, а спустившись вниз, отдал конструктор Миньке, вместо него загрузил вынутый из-под лестницы кирпич. Дураков нет – снова в лапы Саньке.
– Минька, одна девчонка… Но это секрет, Минька! Никому!
– Не. Могила.
– Одна девчонка второй раз живет.
– Как это, Дюшка?
– Очень просто. Жила, жила когда-то да умерла, а потом второй раз родилась.
– Дюшка, ты чего?
– Спроси Левку Гайзера – так бывает, наукой доказано.
– Левка… Он знает. Только я все равно не верю, Дюшка.
– Раньше эта девчонка знаешь кем была?
– Кем?
– Женой Пушкина.
– Д-дюш-ка!..
– Слышал, никому, секрет!
На столе стояло два торта – один уже разрезанный, для еды, другой большой, круглый, красивый, для свечей. Тринадцать тоненьких елочных свечей горели бескровно-бледными огоньками. Тринадцать лет Миньке, он на два месяца моложе Дюшки. Дюшке ко дню рождения такого торта со свечами не поставили – ни мать, ни Климовна не догадались.
И еще на столе бутылка, не ситро какое-нибудь, а настоящее вино, красное до черноты, торжественный мрак под поблескивающим стеклом, сразу видно – праздник не на шутку.