Ночевала тучка золотая. Солдат и мальчик

Братьям стало вдруг смешно, когда они представили шкаф, в котором сидела шоферица Вера. Но все смотрели на технолога и серьезно слушали.

На заводе Вера была стахановкой, хоть и приходилось ей выполнять тяжкую мужскую работу шофера: возить на станцию продукцию и доставлять на работу детишек… Старик указал при этом на Кузьмёнышей, и они смутились. Но подумалось: кататься на машине, пусть не загибает, вовсе не тяжко, а приятно.

– Спи, доченька, спокойно, мы тебя не забудем, – сказал между тем старик и наклонил голову. Короткие седые волосы засеребрились на солнце.

Женщины стали всхлипывать, а крикливая тетка Зина и тут запричитала на весь двор. Выходило, по ее причитаниям, что были они из одной деревни, их вместе сюда и привезли, и прикрепили…

К гробу протолкнулись евреи-грузчики. С непроницаемыми лицами, легко, будто пылинку, подняли они Веру и перенесли в грузовик, на котором ехали колонисты.

Заиграл оркестр – барабан и две трубы, и от гулких ударов тарелок и барабана что-то у братьев перевернулось в груди, заболело, заныло.

В машину посадили по борту, вдоль стола с гробом, несколько женщин и причитающую тетку Зину и повезли.

Все стали выходить за ворота.

Старик-технолог стоял посреди двора и приговаривал, глядя на колонистов:

– Идите… Идите! Сегодня не работаем!

Никакого мяса им не дали. Что называется, получили от тех ворот поворот! И братья отвалили.

Шли по дороге и обсуждали то, что видели. Оба согласились, что Вера не была похожа и не молодая совсем. Девятнадцать – это почти что старость, как посчитали Кузьмёныши. Вон, они уж не малые дети, а вместе сложить, так ненамного старше Веры будут.

А еще Колька рассказал, что услышал в шепоте за спиной, будто Вера сидела в машине и ждала конца вечера, чтобы везти колонистов на ужин… И не заметила, как появились всадники. Они Веру, наверное, и не видели, а видели лишь машину. Но когда они бросили гранату, Вера еще успела выскочить из горящей машины и пробежать несколько метров и упала. А потом выяснилось, что один осколок попал прямо в сердце… Как же она могла тогда с пробитым сердцем бежать?

Сашка задумался. Кольке он сказал:

– Не верю. – Буркнул и затих.

– Чего не веришь-то? – спросил Колька. – Что сердце пробило? Не веришь? Да?

Сашка молчал.

– Ты думаешь, сочиняют… Про сердце?

Сашка молчал.

– Или… Про этих… Про бандитов?

Полем они дошли, срезав часть дороги, до берега Сунжи и теперь сидели на траве.

Сверкали в белесой голубизне совсем невыразительные, похожие на мираж горы. Они вроде бы были, но так были, что, казалось, ощутить их реальность вовсе невозможно.

– Я ничему не верю, – сказал вдруг Сашка. А потом, помолчав: – Ну, все как-то непонятно мне. Была эта Вера. Возила нас, кричала чего-то… А потом раз – и нету. А куда же она делась?

Колька удивился и возразил:

– Куда… Закопали!

– Да я не об этом…

Сашка прищурил глаза и посмотрел вдаль. Дребезжала на камешках рыжая вода, над ней кружилась бабочка.

– Вон эти… – и Сашка показал на горы. – Они тоже пропадают, появляются, но они всегда есть. Так?

– Ну?.. – спросил Колька.

– Вот… Речка… Тоже всегда…

– Ну?

– А почему же люди? Они-то что?

– Ты про Веру говоришь?

Сашка с неохотой поморщился:

– Про всех я говорю. И про нас с тобой тоже говорю. Тебе страшно было стоять у гроба?

– Нет, – сказал Колька. – Не страшно. Но… неудобно.

Другого слова он не смог подобрать. Лишь поежился.

– А тогда – ночью? Вот через поле шли? Страшно?

– Там было страшно, – сознался Колька.

– И мне страшно. Только не знаю, чего я боялся. Просто боялся, и все.

– Ну, этих… боялся?

– Нет, – сказал Сашка. И вздохнул. – Я не их боялся… Я всего боялся. И взрывов, и огня, и кукурузы… Даже тебя.

– Меня?

– Ага.

– Меня?! – еще раз переспросил, удивляясь, Колька.

– Да нет, не тебя, а всех… И тебя. Вообще боялся. Мне показалось, что я остался сам по себе. Понимаешь?

Колька не понял и промолчал. А вечером они пошли к Регине Петровне.

21

Сперва они захватили банку джема. Но потом отставили. Много разговоров по колонии ходило об этом самом джеме. Да еще братья припрутся со своей банкой!

Пришли к вечеру, после похорон, и застали Регину Петровну дома. Размещалась она в дальнем углу кухоньки, отгороженном казенным, желтым в полосочку, байковым одеялом.

Регина Петровна искренне им обрадовалась.

– Милые мои Кузьмёныши, – сказала она, пропуская их в угол и усаживая на кровать. – Ху из ху? – И, указывая на Сашку, который был на этот раз подпоясан дареным ремешком, спросила: – Ну, ты, конечно, Колька?

Братья засмеялись, и она поняла, что ошиблась.

– Ладно, – сказала, – я с приезда занялась стиркой, накопилось… Мужички мои хоть и были с девочками, но порядком обросли грязью. Но все бросаю, все… Сейчас будем пить чай… С конфетами! Я настоящих конфет привезла!

Братья переглянулись, одновременно кивнули. А воспитательница сразу спросила:

– Или вас конфетами не удивишь?

Она подняла таз с мыльной пеной и вынесла вон. Вернулась и повторила, присаживаясь напротив:

– Что у вас там с джемом? Много натырили, как выражаются ваши дружки? Натырили? Заначили? Я правильно говорю?

– Ну и что? – пробурчал Сашка. – Ну и заначили.

Регина Петровна рассмеялась, и низкий, удивительный ее смех, будто родная песня, прозвучал для обоих братьев.

Они уже успели рассмотреть свою воспитательницу, и оба заметили, что она похудела и на лице, таком же красивом, сквозь природную смуглоту пробивалась желтоватая бледность. Только волосы стали еще гуще, пышнее, не волосы, а черная непослушная грива, небрежно завернутая в узел. Сейчас, на глазах Кузьмёнышей, она, глянув на свое отражение в окошке – зеркало, наверное, ее сгорело, – одним легким движением вынула шпильку, и посыпалось на плечи темным водопадом, а лицо при этом еще больше побледнело, осунулось.