Ночи Истории

Они спустились на два лестничных пролета вниз и очутились в галерее, которая вела к массивным дверям в начале знаменитой лестницы Исполинов. Однако эти двери — главный вход во дворец — были заперты, выломать их можно было только топором.

Со смирением, на взгляд Бальби, совершенно циничным, Казанова опустился на пол.

— Я сделал все, что мог, — произнес он. — Сейчас только небо или случай могут помочь нам. Я не знаю, может быть, сегодня по поводу праздника Всех Святых во дворец придут убирать, или это будет завтра. Как только кто-нибудь придет, я тотчас же кинусь в открытую дверь, и вам лучше бы последовать за мной, рели же никто не придет, я отсюда не двинусь, и, коли умру с голоду, так тому и быть.

Эта речь привела монаха в ярость. Он начал оскорблять Казанову страшными словами, называя его безумцем, совратителем, мошенником, лжецом. Казанова не стал унимать эту вспышку злобной глупости. Пробило шесть часов. Ровно час назад они покинули чердак.

Бальби в своем красном фланелевом жилете и светло-коричневых кожаных штанах вполне мог сойти за крестьянина, но Казанова, в разодранной одежде, пропитанной кровью, разумеется, мог вызвать подозрение. Он разорвал носовой платок, перевязал раны и переоделся в свой летний камзол из легкого шелка, который, впрочем, в этот зимний день выглядел нелепо.

Как мог, он причесал свои густые темно-каштановые волосы, надел пару белых чулок и натянул на себя три кружевных рубашки. Свой прекрасный шелковый плащ он отдал Бальби, на котором тот смотрелся как украденный, во всяком случае, явно с чужого плеча.

Нарядившись таким образом и украсив свою шляпу гербом Испании, он открыл окно и выглянул наружу. Его тотчас заметили какие-то бездельники во дворе, которые решили, что его по ошибке заперли там со вчерашнего вечера, и пошли сказать об этом привратнику. Между тем Казанова, встревоженный тем, что дал себя обнаружить, и еще не зная, как это поможет ему в дальнейшем, отошел от окна и сел подле разгневанного монаха, который разразился новыми оскорблениями в его адрес.

— Ни слова больше, — сказал ему Казанова, — просто делайте как я, иначе неминуемо погибнем мы оба.

Спрятав зубило под одеждой, но держа его наготове, Казанова стал рядом с дверью. Она открылась, и привратник, пришедший один и без оружия, остолбенело уставился на него.

Казанова без промедления воспользовался его оцепенением. Ни слова не говоря, он быстро шагнул через порог, в мгновение ока сбежал по лестнице Исполинов, пересек маленький дворик, домчался до канала, впихнул Бальби, который следовал за ним по пятам, в первую попавшуюся гондолу и вскочил в нее сам.

— Едем в Фузине, и быстро, — приказал он. — Позови еще одного гребца.

Все было готово, и мгновение спустя гондола уже скользила по волнам канала. Одетый не по сезону, сопровождаемый Бальби, который выглядел еще более нелепо в пестром плаще и без шляпы, Джакомо решил, что его примут за шарлатана или астролога.

Гондола проследовала мимо здания таможни и вошла в канал Гиудекка. На полпути Казанова высунул голову из маленькой кабинки и обратился к гондольеру на корме:

— Мы доберемся за час до Местре?

— Местре? — переспросил гондольер — Вы же сказали мы едем в Фузине.

— Нет, нет, я сказал, в Местре. По крайней мере я собирался это сказать.

И гондола направилась в Местре, гондольер был готов везти его высочество хоть в Англию, если бы тот пожелал.

Солнце поднималось над горизонтом, и вода приобретала опаловый оттенок. «Утро было чудесным», — пишет Казанова И я подозреваю, что в жизни этого дерзкого, но изысканного мошенника не было более чудесного утра, чем это, потому что он вновь обрел свободу, которую ценил как никто другой в целом мире.

Мыслями он был уже далеко за границами Святейшей Республики, нетерпеливо стремился туда и вскоре оказался там, где хотел, несмотря на все превратности судьбы и приключения, которые, однако, составляют отдельный рассказ, ничего общего не имеющий с этой историей побега из Пьомби и цепких лап Священной Инквизиции.

Карнавальная ночь. Убийство Густава III, короля шведского

арон Бьелке выскочил из кареты, не дожидаясь, пока она остановится. Слуга не успел даже опустить подножку. С поспешностью, неприличной для столь значительной персоны, барон вошел в просторный вестибюль дворца и сбивчиво, дрожа от волнения, спросил у первого попавшегося лакея:

— Его величество еще не уехал?

— Нет, господин.

Получив такой ответ, барон устало перевел дыхание, но волнение его еще отнюдь не улеглось. Он сбросил тяжелую мантию из волчьего меха, в которую был облачен, и, оставив ее в руках лакея, быстро поднялся по широкой лестнице. Его фигура выглядела по-юношески изящной в черном камзоле. Направляясь в покои короля, барон миновал несколько приемных, и сидевшие там люди отметили бледность резких черт его лица, обрамленного золотисто-рыжим париком, и лихорадочный блеск глаз, не видевших ничего вокруг. Им было невдомек, что барон Бьелке, секретарь короля и его фаворит, держал в руках жизнь своего господина, или, что то же самое, нити заговора, целью которого было убийство короля.

Во многих отношениях Бьелке ничуть не превосходил прочих распутных любимцев Густава, который и сам был весьма безнравственным, но зато бесценным его преимуществом был ум. Бьелке первым ощутил приближение грозы, которую столь неосмотрительно вызвал сам король. Здравый рассудок и интуиция подсказывали барону, что теперь, когда соседняя Франция бьется в судорогах кровавого восстания против тирании монарха и аристократии, продолжать злоупотреблять своей паразитической властью просто небезопасно. В воздухе витали идеи социализма. Они распространялись по всей Европе; и не только во Франции люди считали гнусным анахронизмом такое положение дел, когда подавляющее большинство народа должно своим трудом, потом и лишениями обеспечивать благоденствие высокомерного меньшинства.

В Швеции уже были крестьянские волнения, и барон рискнул предостеречь короля, поставив под угрозу свое положение фаворита. Густав III требовал от приближенных веселья и развлечения, а не государственной мудрости. Он не терпел напоминаний об ответственности, которую накладывает на человека титул монарха. Было принято считать, что король одарен выдающимся умом. Быть может, так оно и было, однако мудрость приписывалась столь многим государям, что в непреложности этого правила стоит и усомниться, особенно когда совершается откровенная глупость. Если Густав III и обладал великим умом, то он весьма успешно скрывал его под личиной легкомысленного чудаковатого весельчака.

Экстравагантность короля требовала чудовищных расходов, а ведь только сумасшедший мог столь расточительно тратить средства, добываемые тяжким трудом его обнищавших подданных. Отчаянное финансовое положение вынудило его пойти на вопиюще бесчестный шаг. Одним росчерком пера он на треть понизил стоимость ценных бумаг. Столь внезапная и значительная девальвация стала тяжелым испытанием для многих, а кое-кого попросту разорила. Зато король смог удовлетворить свои потребности в роскоши и обогатить своих алчных фаворитов, таких же мотов, как и он сам.