Ночлег Франсуа Вийона

– Скажите мне вот что. – Хозяин перестал ходить из угла в угол. – Вы действительно вор?

– Напоминаю вам о священном праве гостеприимства, – ответил поэт. – Да, мой сеньор, я – вор.

– Но вы еще так молоды, – не останавливался старик.

– Я бы не дожил до этого возраста, – ответил Вийон и вытянул вперед пальцы, – если бы не ловкость вот этих десяти моих помощников. Они были мне кормящей матерью и кормильцем-отцом.

– Вы ведь еще можете раскаяться и измениться.

– Я каюсь каждый день, – сказал поэт. – Мало кто из людей раскаивается больше, чем бедный Франсуа. А что касается изменений, тогда пусть кто-нибудь изменит условия моей жизни. Человеку нужно что-то есть, чтобы иметь возможность продолжать каяться.

– Все изменения начинаются в сердце, – торжественно проговорил старик.

– Мой дорогой сеньор, вы в самом деле считаете, что я ворую ради удовольствия? – приподнял брови Вийон. – Мне ненавистно воровство, как и любой другой вид трудовой деятельности, а эта, к тому же, еще и опасна. При виде виселицы, у меня зубы начинают выбивать дробь. Но я должен что-то есть и пить, вращаться в обществе определенного сорта. Какого дьявола! Человек ведь животное стадное, он не живет уединенно. Как говорится, Cui Deus faeminam tradit [2] . Дайте мне место королевского духовника – назначьте меня аббатом Сен-Дени; назначьте меня байи Пататрака; и тогда я изменюсь обязательно. Но пока вы оставляете меня тем, кем я являюсь – нищим школяром Франсуа Вийоном, без единого фартинга в кармане, я, конечно, останусь самим собой.

2

И дал Бог женщину (лат.).

– Милость божья не имеет границ.

– Я стал бы еретиком, если бы усомнился бы в этом, – сказал Вийон. – Это Он сделал вас повелителем Бризетуа и байи Пататрака; а я получил от Него лишь умную голову, которую венчает шляпа, да вот эти десять пальцев на руках. Вы позволите, я еще налью себе вина? Благодарствуйте! По милости божьей, у вас вино прекрасного урожая.

Заложив руки за спину, сеньор Бризетуа расхаживал по комнате. Возможно, ему было трудно совместить в уме параллель между ворами и солдатами; возможно, Вийон заинтересовал его, и он испытывал к нему что-то вроде симпатии; возможно, он просто не мог уяснить для себя что-то; но в чем бы ни заключалась причина, старику почему-то захотелось наставить молодого человека на путь истинный, поэтому он был не готов прямо сейчас вновь выгнать его на улицу.

– Тут есть нечто большее, чего мне не дано понять, – наконец, сказал старик. – Ваша речь полна изысканностей, и дьявол уводит вас далеко в сторону; однако дьявол всего лишь немощный дух перед лицом правды Господа, и всякая утонченность рассыпается в прах от единого слова Его истины, как исчезает тьма при наступлении утра. Выслушайте меня еще раз. С давних пор для меня непреложным стало то, что благородный человек должен жить по-рыцарски, поклоняться своему Богу и королю; преклоняться перед своей дамой сердца; и хотя за свою жизнь мне довелось увидеть многое, что казалось неправедным, я все равно старался руководствоваться этими правилами. Об этом не только написано во всех рыцарских романах, но и в сердце любого человека. Вы говорите о еде и вине, и мне прекрасно известно, насколько невыносимо чувство голода; но при этом вы ни разу не упомянули о других потребностях – вы ничего не сказали о чести, о вере в Бога и о доверии к людям; о правилах вежливости, о любви без упреков. Возможно, я не слишком умен – хотя так мне не кажется – тем не менее, вы производите впечатление человека, который сбился с пути и допустил огромную ошибку. Вы отдаетесь мелким желаниям и полностью забываете, что существуют великие, по-настоящему важные цели. Это все равно что заниматься лечением зубной боли, в то время как наступил Судный день. Честь, любовь и вера не только выше еды и питья, но и, как мне кажется, мы желаем их больше, и сильнее страдаем от их отсутствия. Я говорю об этом с вами, потому что считаю, что вы легко поймете меня. Неужели когда вы набиваете брюхо до отказа, то не обращаете внимания на то, что ваше сердце испытывает голод иного рода? И не это ли портит вам удовольствие от жизни, вызывая чувство непреходящего несчастья?

Вийон был уязвлен до глубины души всеми этими проповедями.

– Вы считаете, что у меня нет чувства чести! – воскликнул он. – Я бедняк, видит бог! Невыносимо смотреть, как богатый идет в перчатках, а мне приходится дышать на руки, чтобы согреть. И пустой желудок – ощущение очень тяжелое, хоть вы и говорите об этом так легкомысленно. Если бы вам пришлось голодать столько, сколько доводилось мне, возможно, вы запели иначе. Как ни крути, я вор, – но я не исчадие ада, разрази меня господь! К вашему сведению, у меня есть свои понятия о чести, такие же высокие, как и у вас, хотя я не талдычу об этом целыми днями, как о каком-то чуде господнем. Для меня это совершенно естественно; и я держу это при себе до какого-то определенного момента. Теперь подумайте вот о чем – сколько времени я провел с вами в этой комнате? Разве вы не сказали, что в доме, кроме вас, больше никого нет? Взгляните на вашу золотую посуду! Вы, конечно, человек сильный, если угодно, но старый и без оружия, а у меня есть кинжал. И вздумай я: одно короткое движение, и вы получили бы холодную сталь в живот. И потом ищите меня сколько угодно по всему городу, нагруженного золотыми кубками. Вы полагаете, что мне не хватило ума сообразить это? Но для меня такой поступок неприемлем. Вот они ваши кубки по-прежнему в такой же сохранности, как в церкви, а это вы стоите тут, целый и невредимый, а это – я, готовый уйти отсюда таким же бедным, каким и вошел сюда, с одной мелкой монеткой, которой вы меня попрекаете! Можете и дальше думать, что у меня нет понятия о чести, разрази меня господь!

Старик вытянул вперед правую руку:

– Я вам скажу, кто вы такой. Вы – мерзавец, любезнейший, наглый, беззастенчивый мерзавец! И бродяга, к тому же. Я провел в вашем обществе час. О, поверьте, у меня такое чувство, будто я себя опозорил! Вы ели и пили за моим столом. Но теперь я сыт по горло вашим присутствием. День настал, и ночной птице пора вернуться в свое гнездо. Вы пойдете впереди меня или за мной?

– Да как вам угодно, – поднимаясь из-за стола, ответил поэт. – Не сомневаюсь в вашем благородстве. – Задумчиво допил вино. – Хотелось бы, чтобы можно было добавить, что вы в своем уме. – Он постучал себя костяшками пальцев по голове. – Но годы, знаете ли! Ведь годы берут свое. Мозги размягчаются и перестают соображать.

Старик пошел впереди, демонстрируя уважение к себе; за ним проследовал Вийон, насвистывая, и засунув большие пальцы за пояс.

– Господь сжалится над вами, – сказал повелитель Бризетуа, дойдя до дверей.

– До свидания, папаша, – зевнув, откликнулся Вийон. – Премного благодарен за холодную баранину.

Дверь за ним захлопнулась. Рассвет уже озарил белые крыши. Промозглое, недоброе утро предвещало такой же день. Стоя посреди улицы, Вийон с наслаждением потянулся. и подумал: «Весьма занудный старикан. Интересно, а сколько стоят его золотые кубки?»

Дверь сира де Малетруа

Перевод Л. Шелгуновой

Дени де Болье не минуло еще двадцати двух лет от роду, но он считал себя вполне взрослым и совершенным кавалером. В те грубые, воинственные времена мужчины рано развивались. Если юноша участвовал хотя бы в одном правильном сражении или в десятке набегов и успел кого-нибудь убить приличным образом, если при этом он мог поговорить о военном искусстве и усвоил обычные манеры людей своего круга, то его и взаправду считали «совершенным кавалером» и легко прощали невинное фанфаронство – стремление казаться старше своих лет.

Дени с должной заботливостью поставил свою лошадь в конюшню гостиницы, с должной солидностью поужинал, а затем в отличном расположении духа отправился в гости. Это было не особенно благоразумно. Лучше было дождаться утра, так как город занимали английские и бургундские союзные войска, и хотя у Дени в кармане был пропуск для ходьбы вечером по улицам, но это была не очень надежная защита при возможных случайных столкновениях в городе, объявленном на военном положении.

Дело происходило в сентябре 1429 года. Погода стояла отвратительная. Порывистый, бешеный ветер с дождем крутил опавшие с деревьев аллей листья. Кое-где в окнах виднелся свет; временами до слуха Дени доносились и быстро умолкали крики и гульба веселившихся после ужина солдат. Быстро наступала ночь. Английский флаг, развевающийся на верху высокого шпиля, побледнел на фоне бегущих облаков, уносимых ветром, и превратился в темное пятно, похожее на провал в бурном, свинцово-сером хаосе неба.

Дени де Болье шел быстро и вскоре уже стучал в двери дома, где жил его друг. Но, хотя он и обещал самому себе пробыть недолго и рано вернуться домой, его встретили так радушно и самому ему было так весело, что давно уже прошла полночь, когда он попрощался на пороге со своим приятелем. За это время ветер стих, но на улице было черно как в могиле, из-за густых туч не видно было ни звезд, ни луны. Дени был плохо знаком с запутанными переулками Шато-Ландона; даже днем он затруднился бы в выборе между ними, а теперь, при совершенной темноте, он вскоре совсем потерял дорогу. Он знал только одно – надо подняться на холм, так как дом его друга находился на нижнем конце города, а гостиница Дени стояла наверху, у церкви. Руководствуясь одним этим указанием, он подвигался точно ощупью и вскоре вышел на открытое место, где над головой виднелся уже порядочный кусок неба. Жуткое и неприятное положение – очутиться в полной темноте в почти незнакомом городе!

Прикосновение руки к холодным оконным переплетам заставляет человека вздрагивать, как от прикосновения жабы; от неровностей мостовой он то и дело спотыкается; в наиболее темных местах ему угрожают неровности и ямы; и чем яснее воздух, тем более странный, непонятный вид принимают дома и отклоняют путника от верного пути. Дени все это на себе испытал. Но надо было скорее добраться до гостиницы – только там можно было считать себя в безопасности, – и потому он шел как можно быстрее, но осторожно, останавливаясь на каждом углу, чтобы рассмотреть дорогу.