Ночная бабочка

Когда оба очнулись, кофе был уже холодный. Она взяла с ночного столика коробку с конфетами, предложила ему, взяла себе… Владимир Петрович лежал, приятно усталый и необыкновенно довольный. Таких нежных ласк еще ни одна женщина ему не расточала.

Она лежала на боку, на его руке, лицом к нему, а он думал о том, что сейчас никому не уступил бы ее.

И на ее вопрос:

– Теперь уйдешь?

Владимир Петрович, смеясь, ответил:

– Конечно, уйду.

И крепко поцеловал ее.

– Вот видишь, милый мой, я же тебя предупреждала, что не пожалеешь. Помоги мне сесть, я заплету косы на ночь.

Он посадил ее и смотрел, как она это делала. Поднимались синевато-белые, худые руки, проворно бегали длинные пальцы. Вот упала на двигающуюся лопатку первая черная коса. Какие волосы! Все у нее настоящее! Зажегся где-то в мозгу образ худенькой Сюзи, но как он ни старался, чтобы образ ее тронул его, оно не удавалось. Сюзи, словно мстя за обиду, ускользала из памяти и скоро потонула где-то среди стоячих мыслей.

И другая такая же коса полетела на плечо, и обе они опять вызвали у него прилив любви. Снова было забытье, необыкновенные ласки и счастье…

Они лежали лицами друг к другу, и она ему рассказывала о себе.

Она полька из Варшавы, хорошей семьи. В шестнадцать лет она влюбилась в своего репетитора и убежала с ним. Вскоре тот ее бросил. Домой она из стыда не вернулась.

Пошла в гувернантки, но и тут ей не повезло. За ней стал ухаживать офицер, брат ее госпожи, и она ему отдалась. Забеременела, где-то рожала, ребенка бросила…

Офицер уехал в полк. Потом уже от голода и отчаяния пошла на содержание к старику, однако долго не выдержала и бросила его.

Увлеклась студентом евреем, а от него уже, со ступеньки на ступеньку, стала переходить из рук в руки, пока не докатилась до улицы. Тут и осталась…

– Конечно, – вполголоса продолжала она, играя его короткими пальцами, – я могла бы и вверх покатиться, но не повезло. Мало ли удачливых кокоток. А у меня не вышло. Из родного города пришлось уехать. Жила долго в Москве, в Киеве. Теперь уже год как живу здесь.

– Отчего же ты не займешься честным трудом? – серьезно спросил Владимир Петрович. – Ты бы могла быть продавщицей, кассиршей, телефонисткой… Может быть, я бы тебя встретил и влюбился. Ну не я, так другой.

– Мужчины или притворяются, – спокойно возразила она, посмотрев на него, – или в самом деле глупы. И ты такой, как все. Точно вы сговорились друг с другом предлагать ночной бабочке, – сказав «ночная бабочка», она улыбнулась, – всегда одно и то же. Какая я честная труженица, если меня с ума сводит ночная жизнь? Без ночной толпы я себе теперь жизнь не могу представить. Не мужчина же, в самом деле, мне всегда нужен. Толпа моя, и я принадлежу толпе, и нас нельзя разделить. Нет, не в том дело, милый мой, и не будем в тысячный раз повторять историю наивного гимназиста и добродетельной проститутки. Лучше скажи, хорошо ли тебе со мной, милый мой?

– Очень, – ответил Владимир Петрович, – и если бы иметь такую жену, как ты… – не окончил он. – Как жаль того, который лишился счастья быть твоим мужем, – как бы себесказал Владимир Петрович.

Они долго после этого молчали. Ее глаза медленно налились слезами.

Длинным мизинцем она незаметно смахивала их.

И он угрюмо молчал, боясь неловким словом обидеть ее… и… вдруг вспомнил Сюзи. Встать, побежать, отыскать ее, была первая мысль, но сейчас же явилось возражение: поздно, Сюзи давно домой вернулась.

«Нет, уже поздно, – опять подумал он, чувствуя, что ему лень сейчас подняться. – Да и не хочется к ней. Лучше до завтра подождать. Бог с ней, с Сюзи! Ни целоваться с ней, ни шептаться не тянет…»

– Самое главное, – вдруг сказала она, и он вздрогнул от звука ее голоса, – что меня мучит, это мое будущее. Ведь я все знаю, понимаю и не обманываю себя. Красота уходит… Если бы ты знал меня в шестнадцать лет… Когда я, бывало, гимназисткой выходила под вечер на улицу, вся Варшава гналась за мной. Красота уходит… – повторила она, после того, как от нее отошел образ гимназистки Зоей, – а желания растут. Чем меньше имеешь прав на счастье, тем больше требуешь его. Зубы у меня начали портиться, и я себе не представляю, как смогу надеть фальшивые зубы. А ведь придется. Ну, Бог с ними, с зубами, – не знаю, зачем о них вспомнила.

– Честное слово, ты очень хорошая, – произнес Владимир Петрович, растроганный. – Ты задела мою душу.

– А завтра забудешь обо мне, не спорь, не возражай, милый мой, я опытнее тебя. Я благодарна тебе за сегодняшнюю ночь, и мы квиты. И еще тревожит меня страх, – вернулась она к прежним мыслям, – что я непременно заболею… ну, нашей болезнью. Однажды уже была больна, – вывернулась. Раз вывернулась, другой, но не всегда же счастье. Постарею, стареем мы скоро. Мне уже двадцать восемь лет. Ну, до сорока можно работать, а дальше? Осталось двенадцать лет, самых трудных. И далеко, и близко. Так близко кажутся иной раз эти сорок лет, будто через дорогу перебежать. Ты представь себе, что я в сорок лет буду делать? Больная, беззубая, с вылезшими волосами… Не будет у меня вот этих кос.

Дрожь пробежала по телу Владимира Петровича, и он, как испуганный ребенок, зашептал:

– Не мучь меня, не говори больше!

– Так ведь это же правда, Володя! Ни к чему не способная, больная! А душа будет такая же, еще более жадная, еще более требовательная… Дайте, дайте и мне радости… Я себя знаю, милый мой. Буду лежать где-нибудь в каморке и мечтать о прекрасной молодости, буду косы свои вспоминать…

– А я всегда, даже когда счастлив, думаю о том, что умру неестественной, необыкновенной смертью, и всю жизнь мучаюсь этим, – вдруг ужасно откровенно сказал Владимир Петрович.

– В самом деле, – удивившись, медленно проговорила она.

Она долго смотрела на него, потом с порывом поцеловала.

– Ты хорошая, – опять повторил он.

– А может быть, и нехорошая, – смеясь, ответила она. – Не в том дело. Дай, я твою руку буду целовать, я люблю целовать мужские руки.

И целуя коротенькими касаниями губ его волосатую руку, она тихо сказала:

– Вот отчего, милый мой, я решилась умереть. Я уже полгода как задумала это. Некуда дальше, милый мой. И не все ли равно, раньше или позже? Третьего дня чуть-чуть было не сделала, да в последнюю минуту испугалась. Скучно показалось одной умереть, – поправилась она.

– То есть как, скучно? – не понял сразу Владимир Петрович и почувствовал легкий испуг, колющим холодком пробежавший в сердце.

– Как же ты этого не понимаешь? – отозвалась она. – С револьвером в руках, и одна… Невесело это! А вот вдвоем…

– Пожалуй, ты права, – подумав, одобрил он ее, и успокоился. – Но где же найти этого второго?

– Второго? – удивилась она его вопросу. – Да сколько угодно. Любой попавшийся мне на улице гость и есть второй. Чуть он заснет, я сначала его, потом себя. Вот какой ты, испугался…