Ночная стража, или Кто убил капитана Хассельбурга

– Прошу вас, господа!
– пригласил Рембрандт.

Он в упор смотрел на Виллема Рёйтенбурга: разодет по-парадному, широкая грудь, крепкие руки. Ничего не скажешь - бравый лейтенант. Как он несет своё тело! С лёгкостью, непринужденностью. Но на фоне шелковистых каштановых волос лицо казалось слишком жёстким.

Банинг Кок надменно обратился к Рембрандту:

– Вы заключали контракт на картину с капитаном Хассельбургом? Я его преемник, мне и платить. Вот остаток денег.

Да, он взял эти деньги! Тысяча шестьсот флоринов сумма немалая, а ему нужно выплатить долг.

Немного смущённая торопливая болтовня жены, её порозовевшее лицо. Он перехватил быстрый взгляд Саскии, адресованный Рёйтенбургу...

Тот лишь кивнул в ответ, и лицо застыло как маска. Считает, теперь достаточно скупого приветствия.

"Да что вы возомнили о себе, лейтенант?" - думал Рембрандт.
– "Ваш протазан не так велик, как вам кажется".

Но, чёрт возьми, ему пришлось взять эти проклятые деньги!

Роскошь огромного дома - всё едва различимо, кажется далёким, словно переместилось куда-то на неосвещённую сторону.

Понимал, она уходит, уходит... Знал, что не вернётся.

Счастье надломлено. Что ему оставалось? Только два встречных порыва: молить о прощении и даровать его.

Саскии не пришлось увидеть торжества в честь Марии-Генриетты. Четырнадцатого июня тысяча шестьсот сорок второго года в пять часов утра вечной и неизменной мудрости всемогущего Создателя было угодно принять душу Саскии в своё вечное Царство.

Умерла она легко. Ни болей, ни ощущения конца. Смерть пришла тихо, во время сна. В гробу она лежала как живая.

Погребальный звон. Несколько стихов из Библии. Потом крышку гроба заколотили, накрыли чёрным сукном и осыпали цветами. Шесть носильщиков подняли гроб и поставили на носилки.

Процессия двигалась неторопливо, в полном молчании. Длинные чёрные одежды, слёзы на щеках женщин.

Траурный кортеж дважды обошёл кладбище и остановился перед вырытой могилой. Когда гроб опустили на дно ямы, Рембрандт заглянул вниз. На него пахнуло холодом и сыростью. А мысленный взор проникал глубже, туда, где он видел подземный канал, по которому чёрный баркас доставит новую обитательницу в подземное царство.

Возвратившись с кладбища домой, он весь день принимал соболезнования - от соседей, бывших заказчиков, учеников, членов гильдии святого Луки, врачей из Хирургической гильдии...

К вечеру горе утонуло в море выпитого вина. Уже разошлись и самые близкие друзья, а он всё пил и думал о гробе, зарытом в землю. Рембрандт не мог представить Саскию как бесформенную гниющую массу.

Он окинул взглядом пустую комнату. Темно и тихо. Как в гробу. Дом опустел. Нити, связывавшие его с жизнью, оборваны.

На картину положен последний мазок. Рембрандт запер мастерскую. Его странно удивляло то обстоятельство, что сам он продолжает жить. Он начал писать картину любящим мужем, а закончил вдовцом.

Он попытался представить и себя мёртвым, как его тело покидает душа.

Сможет ли он хотя бы понять, что происходит?

4.

– Мене, текел, упарсин, - бормотал Рембрандт, спускаясь по скрипучей лестнице.
– Всё тлен...

В зале темно. Сквозь щель в закрытых ставнях пробивался слабый лунный свет, влажный и голубой, как туман. Предметы вокруг огромные, неясные.

Устроившись в кресле, он зажёг всего одну свечу. Только, чтобы разорвать тьму.

Долго сидел, уставившись в темень, сгустившуюся в углу возле камина. Ему чудился гул мельничных крыльев и приглушённый рокот шестерён.

Спинка кресла слегка скрипнула, будто на неё кто-то опёрся, лёгкое дуновение коснулось руки, лежащей на подлокотнике. Из угла возле камина послышалось тихое всхлипывание. Рембрандт взял свечу, поднял вверх.

Протискиваясь между массами тени в узкую полоску сжатого вибрирующего света, в комнату вплыла Саския.

Сначала она показалась ему просто яркой вспышкой в одном из самых тёмных уголков комнаты. Потом остался обесцвеченный сверхъестественный блеск.

Она стояла в углу, окружённая причудливым фосфорическим сиянием.

– Этот ребёнок...
– горько зарыдала она.
– Мой Титус... Моя причуда... Странная, но допустимая...

– Нет, - замотал головой Рембрандт, с ужасом понимая, о чём она плачет.
– Нет...

– Я так хотела детей, - причитала она.
– Титус, мой мальчик, он мой, только мой...

– Нет! Не смей!
– закричал Рембрандт.
– Не смей!

Пламя свечи неистово заплясало. Призрак Саскии ярко вспыхнул, завибрировал и померк.

Рембрандт встал с кресла, пошёл к окну, открыл его. В комнату ворвался запах дождливой улицы, до отвращения напомнивший запах разрытой могилы. Дальние улицы обозначились серебристыми линиями, мерцали ленты каналов. Вероятно, около двух часов. Время ночной стражи.

Словно вынырнув из тёмной воды, со стороны ратуши плыл баркас. В размытом клочковатом тумане проявились сначала его очертания, вскоре послышался шорох носа судна, разрезающего воду. Рембрандт прищурился, чтобы лучше разглядеть: это был большой просмолённый баркас, управляемый человеком с шестом. Шкипер в чёрном, улыбался, как показалось, колко, сатанински, словно всё знал про Рембрандта, знал цену всей его жизни и теперь усмехался ему в лицо.

Баркас выплыл из темноты, и, оказавшись в лунном луче, обрёл цвет серебра. Шкипер засмеялся, морщась в лукавой гримасе: да вы, господин ван Рейн, состоите в греховной плотской связи со служанкой!

Гиртье Диркс... Слишком уверенная для служанки. Было в ней что-то, она пробуждала в нём жажду наслаждений - бешеную, властную. Она опустошала его. Если бы Диркс сама не ушла из его жизни, ему бы несдобровать.

В начале осени овдовевшего Рембрандта вызвали в "Камеру семейных ссор", где он предстал перед синклитом судей. За сожительство со служанкой, не освящённое узами брака, ван Рейна обязали выплачивать ей по двести гульденов ежегодно. А её отлучили от причастия.

Да, он грешен и смертен. Но кто безгрешен?!

Свеча снова ярко вспыхнула, озарив комнату. Рембрандт отшатнулся от окна. Обычно после такой вспышки свеча гаснет, но она продолжала гореть, заливая комнату тускло-оранжевым сиянием.

Сгущаясь, перемешиваясь, свет рисовал на стене какие-то знаки. Он знал эти буквы! Слишком хорошо знал эти арамейские слова приговора: "Мене. Текел. Упарсин".

***

...Весь день он просидел перед открытым окном чердачной комнаты. Зимнее солнце не согревало его руки, бессильно лежащие на подлокотниках.