Ночной администратор

Но время тянулось слишком медленно.

Она подготовила Дэниэла к возвращению в Англию, сводила его по магазинам, пригласила друзей-ровесников, хотя Дэниэл терпеть их не мог и не скрывал этого, устроила им пикник на пляже, притворяясь, будто Корки интересен ей не меньше, чем Джонатан, – честно, Дэнс, правда, он прелесть? – и всеми, ну всеми силами пыталась не замечать, что, как только они переехали с Кристалла, Коркоран стал дуться и важничать и выражать ей свое неодобрение, в точности как ее старший брат Уильямс, который трахал каждую встречную девчонку, но считал, что его сестра должна хранить девственность до могилы.

Но Коркоран был даже хуже, чем Уильям. Он решил быть ее дуэньей, ее сторожевым псом и тюремщиком. Он норовил прочесть ее письма, прежде чем она успевала распечатать их, подслушивал ее телефонные разговоры и совал нос во все укромные уголки ее жизни.

– Коркс, дорогой, ты утомляешь меня, ты же знаешь. Я начинаю себя чувствовать как Мария Стюарт. Знаю, что Роупер велел тебе присматривать за мной, но, может быть, ты хотя бы часть дня побудешь один?

Но Коркоран ходил за ней хвостом, сидел в гостиной в своей панаме и с газетой в руках, когда она говорила по телефону, болтался на кухне, когда она варила вместе с Дэниэлом «тянучку».

И в конце концов как и Джонатан, Джед ушла глубоко в себя. Перестала болтать, перестала – в отсутствие Дэниэла – разыгрывать веселость, перестала считать часы и минуты и вместо этого отправилась в странствие по ландшафтам своего внутреннего мира. Она думала о своем отце и его чувстве чести, которое всегда считала ненужным атавизмом, и открыла, что в действительности эта честь значила для нее больше, чем все дурные ее последствия: продажа дома и лошадей, и переезд родителей в эту ужасную лачугу в старом имении, и постоянный гнев дяди Генри и других опекунов.

Она думала о Джонатане и пыталась уяснить свое отношение к тому, что он работает против Роупера. Подобно своему отцу, она силилась разобраться, насколько хорош и насколько дурен ее выбор, но пришла только к одному выводу – что Роупер произвел в ее жизни катастрофический переворот, а что Джонатан отнесся к ней по-братски, как никто еще не относился, и ей даже понравилось, что он видит ее насквозь, ведь он увидел и то хорошее, что она хотела бы вытащить на свет божий, отмыть и пустить в употребление. Например, она хотела снова быть рядом с отцом. Она хотела снова быть католичкой, хотя каждый раз, когда она думала об этом, в ней просыпался озорной сорванец. Она хотела твердой почвы под ногами и на этот раз готова была сражаться. Даже согласилась бы терпеливо слушать ворчание своей несносной матушки.

Наконец пришел день отъезда Дэниэла, которого, как ей казалось, она ждала всю жизнь. Джед с Коркораном отвезли Дэниэла и багаж в аэропорт на «роллс-ройсе», и, как только они добрались до места, Дэниэл пожелал побродить в одиночестве вдоль киосков, чтобы купить конфет и газет и вообще позволить себе то, что позволяют себе мальчики перед тем, как их отправят к маме. Поэтому Джед и Коркоран ждали его в центре зала, оба вдруг подавленные перспективой расставания, тем более что Дэниэл был недалек от истерики. Вдруг Джед, к своему удивлению, услышала заговорщический шепот Коркорана:

– Лапуля, у тебя есть паспорт?

– Коркс, милый, это же Дэниэл уезжает, а не я! Ты забыл?

– Есть или нет? Быстро!

– Всегда с собой.

– Тогда, лапуля, отправляйся с ним, – попросил он, вытаскивая носовой платок и теребя им нос, чтобы со стороны не было видно, что он что-то бормочет. – Запрыгивай в самолет. Коркс ничего тебе не говорил. Все сама решила. Мест полно, я уже спрашивал.

Но Джед не тронулась с места. Ей это даже в голову не пришло, чему она искренне порадовалась. В прошлом она сначала прыгала, а потом задавала вопросы. Но в это утро она поняла, что уже все решила и не собирается совершать никаких прыжков, которые отдаляли бы ее от Джонатана.

* * *

Джонатану снился сладкий сон, когда зазвенел телефон, и он поднял трубку еще во сне. Тем не менее у профессионального наблюдателя была отменная реакция, он даже не дал дозвонить первому звонку, включил свет, схватил блокнот и карандаш и стал ждать инструкций Рука.

– Джонатан, – гордо сказала она.

Он закрыл глаза. Прижал трубку к уху, пытаясь приглушить ее голос. Разум подсказывал ему ответить: «Какой Джонатан? Не туда попали!» – и повесить трубку. «Дурочка! – хотелось ему закричать. – Сказал тебе, не звони, не пытайся найти меня, просто подожди. А ты звонишь и шепчешь мое имя прямо в уши подслушивающих».

– Ради Бога, – прошептал он. – Положи трубку. Иди спать.

Но голос звучал не очень убедительно, и уже поздно было говорить «не туда попали». И лежал, прижав трубку к уху и слушая, как она повторяет его имя: «Джонатан, Джонатан», смакуя его, приговаривая на все лады, чтобы никто не мог вернуть ее в исходную позицию, заставить начать все сначала.

* * *

«За мной пришли».

Прошел час, Джонатан услышал за своей дверью крадущиеся шаги. Он сел. Сначала шлепок по кафелю – нога была босая. Вот вторая нога опустилась на мягкий ковер посреди коридора. В замочной скважине потух и опять зажегся свет, когда кто-то проскользнул мимо, по-видимому, слева направо. Может быть, Фриски готовится ворваться к нему? Может, он пошел за Тэбби, чтобы поработать на пару? Может быть, Милли принесла ему чистое белье? Или босоногий мальчишка собирал ботинки, чтобы почистить. В этой гостинице не чистят ботинок. Он услышал щелканье замка в коридоре и понял, что это Мэг босиком возвращается от Роупера.

Никаких ощущений. Ни осуждения, ни облегчения на душе, ни успокоения совести. «Я плюю», – говорил Роупер. И плевал. На всех начиная с Джед.

* * *

Он смотрел на светлеющее небо и представлял себе ее голову, нежно прижавшуюся к его уху. Потом набрал номер двадцать второй комнаты, дал четыре гудка и набрал снова, но ничего не говорил.

– Ты как раз кстати, – тихо сказал Рук. – Слушай.

«Джонатан, – мысленно повторял он, слушая инструкции Рука. – Джонатан, Джонатан, Джонатан... Когда все это полетит тебе в лицо?»

22

В нотариальной конторе Малдера была мебель красного дерева, искусственные цветы и серебристые жалюзи. Многочисленные счастливые лица голландской королевской семьи ослепительно улыбались с обшитых панелями стен, и нотариус Малдер улыбался вместе с ними. Лэнгборн и замещающий Апостола Моранти сидели за столом. Лэнгборн, привычно угрюмый, листал бумаги, а Моранти, настороженный, как старый пойнтер, следил за каждым движением Джонатана своими карими глазами из-под нависших густых бровей. Моранти – большеголовый итальянец лет шестидесяти, седой, смуглый, с оспинками на лице. Даже оставаясь неподвижным, он вносил некоторый диссонанс в общую атмосферу: от него веяло духом народной справедливости, крестьянской борьбы за выживание. Один раз он яростно хрюкнул и стукнул широкой ладонью по столу. Но только для того, чтобы притянуть к себе через стол бумагу и, изучив, швырнуть обратно. Один раз он откинул голову назад и пристально вгляделся в Джонатана, как бы оценивая, колониалист он или нет.

– Мистер Томас, вы англичанин?

– Я из Новой Зеландии.

– Добро пожаловать в Кюрасао.

Малдер, напротив, был тучен и жизнерадостен, как Пиквик. Когда он расплывался в улыбке, щеки его сверкали, как красные яблоки, а когда он переставал сиять, хотелось поскорее ласково спросить у него: «В чем я провинился?»

Но рука его дрожала.

Почему она дрожала, отчего она дрожала, от распутства или бессилия, от пьянства или страха, Джонатан мог только догадываться. Но она дрожала так, будто принадлежала не Малдеру, а какому-то совсем другому человеку. Дрожала, принимая паспорт Джонатана, протянутый Лэнгборном, дрожала, старательно переписывая фальшивые данные. Дрожала, возвращая паспорт Джонатану, а не Лэнгборну. И опять задрожала, раскладывая бумаги на столе. Даже пухлый указательный палец дрожал, указывая Джонатану место, где ему следовало поставить подпись под отказом от собственной жизни, и место, где для этого достаточно было только инициалов.