Ночной карнавал

Слезы любви струились из глаз Мадлен, падали на пол, в то время как Князь целовал ее так, а низом впалого живота она ощущала, как тягостен и тверд умысел его невоплощенной страсти, как хочет он порвать самим собою наложенный запрет. Низ и верх, верх и низ. Что есть низ человеческий, что — верх?.. Они с возлюбленным поняли: нельзя различить только тогда, когда ты любишь. На Карнавале смеются, ржут, глумятся, меняют Низ и Верх местами. Рисуют вместо лица — ягодицы, вместо мужского копья — маленького злого человечка. Духи ненависти жили среди людей всегда. Дьявол принимал обличье, где Красота удесятерялась усилением дьявольского соблазна. Мадлен, ты не соблазн мой. Ты любовь моя. Ты жена моя. И оттого я, входя в тебя как муж и любовник, пронзая твою алую вожделеющую меня мякоть, не понимаю, где у тебя низ, где верх; все из тела твоего глядит в меня глазами любви, и всю тебя я целую так, как целовал бы тебя, новорожденную, как целовал бы дочку свою.

Она застонала, не в силах терпеть противостояние нежностей.

И он понял. Он не стал больше медлить.

Как воин на поле битвы, он поднял истекающее белой кровью любви копье и вогнал в нее, в сердцевину цветка, столь увлажнившегося долгим ожиданием, что он, как рыба со скользкой чешуей, не встречая препятствий, лишь изгибаясь и пробираясь вперед, разом вплыл в нее, и из груди его вылетел стон: а-а, Мадлен, вот ты и со мной, а я так заждался тебя… я так люблю тебя!

О гладкая, скользкая рыба, плыви, выплывай и снова вплывай, маятник, качайся, не останавливайся. Он вынимал из нее обточенный страстью, напрягшийся мужской стержень и вдвигал снова, зная, где таится загадка, где упрятан секрет ее опьяненности им: он чувствовал, он любил эту единственную точку внутри нее, одну золотую тычинку внутри махрового нежнейшего цветка, и он находил ее, он ударял в нее, он прижимал ее, молясь ей внутри ее красного горячего храма; и она отвечала ему, вся подаваясь навстречу ему, вся горя и пылая: да!.. да!.. это здесь!.. здесь, чудо мое!.. вот ты там, откуда берет исток все счастье моей жизни, вся ее красота, вся молитва!.. еще целуй меня там, внутри!.. — и он бил и бил крепким пестиком золотую тычинку, он любил и любил ее снаружи и внутри, он жил и жил в ней так, как не сможет жить больше никогда и ни с кем — всей полнотой отчаянной и светлой жизни, встающей над их головами, как Солнце над зимним полем Рус поутру: золотое, розовое, огромное, как каравай, непобедимое.

И она поднималась короткими порывами, как волна под бризом, к нему, к его губам и рукам, и, биясь в ней, не находя выхода из страсти, он целовал ее, на лету, на бегу, в исступленье, срывая поцелуи с ее раскрытых в крике и шепоте губ, и, когда прибой достиг берегов, они слились крепче, еще крепче, еще неразъемней…

— О, удержи в себе наслажденье… не дай ему вспыхнуть и сгореть…

— Да… да…

Они держались до последнего, то поднимая волну страстного прибоя, то Божественным усилием отгоняя ее вдаль, в простор океана.

И настал миг, когда они не смогли больше удерживать натиск великой воды.

Плотину прорвало, и хлынули боль и свет, Солнце и звезды, смешавшиеся в один клубок, и их общий слиянный крик бился о стены, гас, потухал и разгорался снова, и их распаренные в полете по любовным волнам прекрасные тела качало суровым ветром, и они тонули в соленом, горьком, полынном, терпком, пахнущем, как море, солью и йодом, пахнущим горечавкой и таволгой обоюдном потоке.

— Владимир… я пью тебя…

Она наклонилась над его животом, упрятала лицо в его русые заросли меж дрожащих, не остывших от любовного бега ног, нашла губами копье: о чудо, любимый, ты излился в меня, ты вышел из меня, но не утерял силы… ты так же крепок и готов к бою, как час… как век назад…

— Да… да… милая…

Она втягивала губами, ласкала и ощупывала нежным языком то, что пронзало ее так коротко и будет пронзать столь вечно. Она собирала ртом последнюю соль и терпкость, впивая травный, сенной запах, дух чабреца и мелиссы, мяты и пижмы.

— Ты пахнешь травами… ты… пахнешь нашими травами, Рус… теми, что в полях… в лугах…

— Правда?.. родная, я счастлив, если это так… это все твое. И я… и Рус… и травы… Мы будем собирать их вместе… вдвоем… там, на широких лугах, в поймах, в старицах… я буду плести тебе венки… надевать их на твою золотую голову…

— И мы насушим сена и набьем им матрацы… и будем спать так, в избе, на сеновале… и придут волхвы…

— Да… придут волхвы и привезут нам дары: стерлядок, щук… крыжовник… творог в бересте… землянику в туесе…

Она вздрогнула, вспомнив Таора.

— Да… землянику… и малину…

— Алую, как любимые губы твои…

Ночь шла и проходила. Ночь текла и замирала; время то останавливалось, то снова стучало тревожным сердцем. Князь перенес Мадлен на кровать, и они снова предались любви.

Сколько раз они принадлежали друг другу в эту последнюю ночь в Пари перед отъездом в Карнак? Они не считали. Едва они размыкали объятья, как неведомая сила опять схлестывала их ищущие друг друга руки, дрожащие в исступленье и радости чрева. Никого в мире она не любила и не желала так, как Князя. А он замирал от счастья: лучшая женщина мира — в кольце его рук. И сегодня, да, уже сегодня… ведь уже утро, и им скоро собираться на вокзал… он наденет ей на палец обручальное кольцо. Вот они — всегда с ним: на шнурке, на груди. Он сам выковал для них кольца, пока ее не было с ним. Он ждал ее и ковал им двоим кольца из черного железа, из обломка, найденного им под забором близ храма на рю Дарю; он счел, что это предзнаменование — Бог послал ему кусок железа для ковки колец именно здесь и сейчас. И внутри колец он, помолясь, выцарапал надпись Царя Соломона, бывшую на Соломоновом кольце с звездчатым сапфиром: «ВСЕ ПРОХОДИТЪ». Да, все проходит. И пройдет. Не прейдет лишь любовь. Наша с тобой любовь, Мадлен. Магдалина. Отмоленная моя.

Когда рассвело, они оторвались друг от друга. Умылись. Испили холодного чаю.

Уже было некогда, и они опаздывали. Четкость отправления поездов на вокзалах Эроп вошла в пословицу.

Она надела короткое, перепачканное руками Лурда платье, и Князь уставился на ее ноги, обнаженные почти до соблазнительной женской развилки. Смолчал. Улыбнулся.

Она пожала плечами и издала смущенный смешок.

— Больше не буду, любимый. Это танцевальный наряд. Оставлю его для Карнавала.

— Ну, венчаться-то ты будешь у меня в венчальном платье. Я и его приготовил.

Она, как на диво дивное, глядела на белую пену шелкового подвенечного платья, струящегося в пальцах, как деревенское молоко, как сливки от холмогорских коров.

— Где ты его раздобыл?.. и точно на меня… ни ушивать, ни расставлять не надо…

Она прикидывала его к себе, счастливо смеялась.

— Где добыл — то моя тайна. Купил отрез, сам научился шить и сшил.

— Ты шутишь!..

— Нисколько. Чего ни сделаешь ради любимой женщины. Укладывай в сумку и бежим. Мы уже и так опоздали.

— У тебя есть деньги, Владимир?..

— Как им не быть. Негусто, но есть. Наши друзья из Рус позаботились о нас. Нам хватит на все путешествия и скитания… вплоть до границы…

— Не надо пока об этом. Мы еще хлебнем горя. Я тоже кое-чем запаслась. Мы теперь не пропадем!

— Мы не пропадем никогда, Мадлен. Если уж мы нашли друг друга… Стой, твоя шуба! Там же морозно!.. В чем ты поедешь?..

Он оглядывался, быстро смекая. О, то, что надо. Его бобровая доха на медвежьем меху, привезенная из Рус, чудом уцелевшая в бедняцких блужданиях по каморкам жестокого Пари. Она наденет доху, а он поедет налегке, в офицерской форме. Он же мужчина и офицер. Он, как Суворов, спал на земле, подложив под голову палаш, укрывшись шинелью. Ел гречневую кашу, пустые щи. Ему много не надо. Великость Великого Князя в том и состоит, чтобы не бояться ни глада, ни мраза, ни ужаса, ни Суда.

— Вот тебе шуба.

— О, любимый, это же не шуба, а целый дом!.. Я утону в ней…

— Ты уже утонула в моей любви. Так что будь смелей. Не трусь. Гляди, как это делается.

Он накинул ей доху на плечи. Мех доставал до пяток, полсть чуть ли не мела половицу. Мадлен подняла руками воротник, кокетливо закуталась в него, и ее счастливая мордочка выглядывала из коричневого переливающегося бобрового меха, как лисенок из норы.

— Ты выглядишь потрясающе! Хоть сейчас в Холливуд!