Ночной карнавал

Так много голубей на набережной Гранд-Катрин! Голуби — в небе: крохи белого хлеба, подброшенные ввысь. Кормитесь, люди, красотой. По Зеленоглазой плывут утки. Девушки из Веселого Дома, гуляя по набережной, бросают им еду в воду, и утки ловко вытаскивают клювами подачку из зеленой толщи воды.

А летом! До чего хорошо летом на Гранд-Катрин! Мятая нахалом-ветром зелень насквозь просвечена Солнцем. Солнечные пятна рассыпаны золотыми монетами повсюду — на старых грубых камнях, помнящих древних королей, на розовом и голубом шелке женских платьев, на бронзовых памятниках полководцам и поэтам, позеленевших от старости и тоски, и река вся искрится тысячью ослепительных огней. Желтые солнечные пятна сшибаются, крутятся, гуляют где им вздумается, залезают под юбки вертихвосткам, целуют голые плечи и локти разносчиц крабов и устриц — на больших лотках, прицепленных к шее широкой лентой, несут разносчицы дары северного моря, и бойко покупают устриц люди, особенно пьяницы — устрицы, сбрызнутые лимонным соком, незаменимы к коньяку или арманьяку… а что, в Пари все пьяницы?.. В Пари знают толк и вине и сыре. Ну, и в устрицах, конечно…

Мадлен медленно шла по Гранд-Катрин, вертя в руках ручку кружевного зонтика, оглядываясь по сторонам наметанным глазом. Давно прошло то время, когда ее, девчонку, продал сюда, прямо в руки мадам, человек в парике, изловив на маскараде. Как ее мыли тогда… терли жесткими щетками… она вырывалась из рук, билась, кричала… взрослые девицы с засученными до локтей рукавами силком усаживали ее в чугунную ванну, беспощадно намыливали живот, голову, лицо, терли, терли… Она плакала от мыла, щипавщего соленые веки… Вместо панцирной койки — мягкие диваны, пуфики, роскошные необъятные кровати с множеством подушек и подушечек; вместо карцера с мотающейся под известковым потолком страшной лампой — столики на колесах, на них горничные в белых фартучках катят поутру, в будуары девушек, прелестный завтрак, «маленький перекус», как его называют в Пари, — пушистые горячие булочки-круассаны, сливовый и персиковый джем в вазочках, коровье масло — слитки живого золота, сливки в фарфоровых молочниках с позолоченными краями, свежие апельсины, соки в хрустальных графинах, молодое розовое вино, мелко и крупно нарезанный сыр на большой, как площадь, тарелке — сорок сортов: сыр в Пари любят и ценят, окрестные крестьяне заняты выделыванием новых сыров, но и старые в почете — камамбер, рокфор, голубой сыр. Что за жизнь, Мадлен! Перекрестись!.. Выругайся!.. Ущипни себя!.. Она защипала себя до синяков: видение не уходило. И ударившая ее по щеке мадам теперь тепло смотрела на нее, и во взгляде ее лилось и капало на одряблые щеки и ухоженные дорогими кремами скулы, торчащие над кружевом воротника, — масло, масло, масло. Масленые, довольные глаза. Мадлен не тревожили. Мадлен говорили: отдыхай, ешь и пей. Набирайся сил. Для чего? Она не знала, что такое Веселый Дом. Ни криков, ни смеха, ни битья бутылок, ни любовных стонов она не слышала в том крохотном, обитом атласом в мелкий цветочек будуарчике, где ее поселили одну. Она догадывалась. Она прислушивалась ночью — ушки на макушке. Ни звука. Стены в заведении мадам Лу были толстые, как в крепости или замке, и ни дыхание, ни музыка, ни истошный вопль не просачивались через мощную каменную кладку.

Как давно это было.

Какая глупенькая она была.

Ее откармливали, мыли, мяли, умащали благовониями лишь для того, чтобы увеличить ее свежую, юную красоту, дать ей расцвести бешеным, пышным цветом. Мадам знала толк в мытье и массаже, в соках и фруктах, в мазях и притираниях. Через месяц Мадлен было не узнать. Ее выпускали погулять. Прохожие, завидя ее, остолбенело останавливались и так застывали посреди улицы. Она гуляла, а за ней всегда, чуть поодаль, шла грымза, приставленная мадам. «Стереги! — было строго сказано грымзе. — Если эта птичка упорхнет — я лишусь будущего. Эта девочка — мое состояние. Она необыкновенна. Если с ней что случится — прощайся со своей головой». Грымза не спускала с нее горящих, сумасшедших глаз, шурша подошвами по брусчатке. Мадлен любила кормить уток. Она захватывала с собой хлеб, оставшийся от сытного обеда, и кидала его птицам. Они крякали благодарно и призывно. Ах вы, утки!.. Селезню, селезню дайте. Вон он плывет, разноцветный. Голодный. Вы все сожрете, противные женщины. И крошки ему не прибережете. А он вам, небось, подарки делает — жучков, паучков… Ха-ха-ха!.. На, лови!..

Крошка летела с парапета селезню прямо в клюв.

Мадлен перегибалась через парапет, каменная кромка врезалась ей в живот, она сильно наклонялась, чуть не падала в воду, и грымза подскакивала к ней, хватала ее за подол платья, тянула обратно. Дура девка!.. Если ты свалишься в Зеленоглазую, тебя смогут выудить только рыбаки у Аржантейля — и то не сетями, а крючками, на блесну подцепят!..

Настал день, когда мадам все сказала ей.

Все, что она должна делать в Веселом Доме; как отныне жить.

И, выслушав это повеление жить, Мадлен послушно наклонила пышнокудрую золотую голову.

Иди, иди медленно, верти зонтиком, гляди по сторонам. Знакомься, только осторожно. В Пари много людей-жуликов, людей-пройдох, людей-прощелыг; довольно также и людей-бандитов, людей-разбойников, людей-чудовищ. Девушки не раз рассказывали про таких. Она улыбалась. Значит, господин Воспитатель был настоящим чудовищем. Ха, ха. А они-то и не знали.

Знакомься, кивай золотою головкой, давай поцеловать на прощанье ручку, оставляй адресок. Назначай время свидания. Место встречи — твой будуар в Веселом Доме. Только уже не тот, маленький, как спичечный коробок, где она ютилась в первые месяцы пребывания у мадам. А большой, изумительный, весь в бархате и атласе, — царская опочивальня, а не девичья спальня: блестящие наволочки цвета неба и зари вышиты золотыми вензелями — везде буква «М», и обычная, и перевернутая, и даже в виде двух целующихся голубков. Ах, Мадлен, сделай ротик бантиком!.. Хорошо, Кази, вот тебе воздушный поцелуй. Она целовала свои пальцы и воздух, делала губки бантиком. Кази била в ладоши и смеялась. Будуар был дан им на двоих, и у Мадлен появилась подруга. Откуда родом? В быстрой и живой речи Кази проскакивали родные нотки. Она произносила «р» твердо, не как коренные жители Пари — катая в горле кошачье рычание. Иногда во сне она бредила на родном языке, и Мадлен, привстав на локте, с испугом глядя на напарницу, слышала в сбивчивых бессознательных рыданиях знакомые, сильно исковерканные на чужой лад слова.

О, солнечный день! И лето! То жара, то дожди. Они налетают с Севера, эти черные и синие тучи. Сталкиваются бычьими лбами. На Пари обрушиваются мешки с каменным громом, в крыши, окна и двери, в зазевавшихся прохожих бьют синие молнии, вызывая пожары, калеча, убивая насмерть. Мадлен любит грозу и молнии. Как ей весело тогда! Она сама хочет молнией стать. Из черных туч ударять в трусливую, приличную, уютную землю. Земельку. Она, небесная богиня…

— Девушка, вы красивы, как богиня!.. Разрешите вас проводить?..

Солнце бьет ей в глаза. Она щурится. Не видит задающего вопрос из-за прижмуренных густых ресниц.

— Пожалуй… если вы будете себя хорошо вести.

Она заслоняется от Солнца белым атласным зонтиком и со смехом смотрит на вставшего перед ней во фрунт, как перед генералом, мужчину. Да, это крупная рыба. Осетр. Или даже тунец. Перламутровый брелок свисает на груди; ежик стильно подстриженных волос; на лице — печать довольства, сытости и защищенности: той, что дают не просто и не только деньги, а наследуемое многие века, незыблемое положение в обществе. Людское море, копошащийся муравейник, человечий океан. Он выплыл на нее. Тем лучше. Хоть она и вассалка мадам, в ее златокудрой головенке прочно засела заноза свободы. Что за кровь течет в ней? И куда ее тянут незримые крылья за плечами? Она устала ложиться под мужиков, хоть бы и под богатых. Она приносит мадам Лу деньги, о которых скромная бандерша и не мечтала. Уже куплен новый Веселый Дом на набережной, рядом со старым, и завтра новоселье. Уже заказана мебель от Дюфи. Уже пошиты бальные и карнавальные платья всем проституткам, служащим у мадам пожизненно — до первой морщины на лице. Лучше одна морщина на лице, чем две морщины на чулке. Уже привезены корзины с ананасами и виноградом с низовий Роны, гароннские персики, марсельские омары. Щедрая Эроп! Сколько в тебе даров! И все это можно купить за деньги. И все эти деньги для мадам заработала она, Мадлен. Ух! Завтра и повеселимся! А когда пробьет час свободы, повеселится она одна. Над ними над всеми посмеется.

— Пойдемте вместе… в ногу, — улыбнулась Мадлен. — Вы служили в армии?.. Вы умеете ходить в ногу?.. Шагом марш?..

Аристократ рассмеялся. Приятный баритон, низкий голос. Такие голоса бывают у певцов. У нее были среди клиентов певцы. Один по ночам вскакивал с ложа, задирал голову к потолку и заливался. Извлекал из глотки рулады и трели. Она хохотала как безумная. Потом он бросал в нее виноградом, и она должна была ловить каждую ягодку ртом.

— Служил, милая девушка. Ничего хорошего там нет. Скука одна. И муштра. А то, бывает, солдаты вешаются с тоски. Не выдерживают. А мы, офицеры, вынуждены ковыряться потом в этом дерьме — что да к чему. Хотите кофе?.. Здесь есть приятная терраска на Плас Коко. Не откажетесь от чашечки?..

Голос приятен, манеры благородны. И все они ведут к одному. Мадлен прикрыла рот рукой в белой лайковой перчатке и обреченно зевнула. До чего надоело. Надо сменить пластинку. А пластинку-то поставила не она. И игла шипит, и диск крутится, и хриплая музыка все терзает и терзает слух.

Они уселись на террасе под тентами за крохотным круглым столиком. Солнце играло на начищенных башмаках мужчины, искрило в поддельных алмазных сережках Мадлен. Она выглядели красивой парой. На них засматривались. Перешептывались у них за спинами. Пари — город сплетен. Девушки, как сороки на хвосте, приносили одну сплетню за другой, обсуждали, хохотали. Она никогда не принимала участия в болтовне, сплетающей косы из людских судеб. Ей было довольно собственной судьбы.

— Два кофе, гарсон, прошу!.. и два мороженых…

Мадлен, изящно отставив пальчик, поднесла ко рту чашку с крепким и густым бразильским кофе. Над чашкой поднимался пар, он окутал губы и зубы Мадлен, будто бы она дышала в варежку на морозе.

— Вы отгибаете пальчик, держа чашечку, как купчиха из страны Рус, — проговорил мужчина, радостно наблюдая за ней. — Только самовара на нашем столе не хватает. И бубликов. И пряников.

— Вы знакомы с обычаями чужих земель? — весело спросила Мадлен, прихлебывая кофе. — Вы долго жили на чужбине?.. В Рус?.. И как вас там кормили?.. Вкусно?.. Судя по всему, купчихи Рус произвели на вас неизгладимое впечатление. Что такое… бублики?.. И пряники?.. Хочу попробовать.

— Специально для вас я закажу их в кондитерской, где работают кондитеры родом из Рус. Идет? Где вы живете?

— Ого, вы сразу к делу. Идет. Закажите. А я вас приглашаю.

Мужчина усмехнулся, выражая всем видом: знаем, с кем имеем дело.

Вытащил записную книжку в богатом черепаховом переплете, ручку с золотым пером. Открыл страницу. Наклонился выжидательно. Глянул на Мадлен исподлобья.

— Итак?..

— Итак, я приглашаю вас на бал, который дает моя… тетушка… в честь нашего новоселья. Мы закатываем роскошный пир. Мы… купили новый дом! Вы не представляете, до чего великолепный!.. Там комнаты… анфилады… закутки с чайными столиками… залы для пиров и приемов… это просто дворец! Тетушка на седьмом небе от счастья. А я и подавно.